Пять времен года - Иегошуа Авраам Бен
Вскоре дорога вывела его на широкий бульвар, и он понял, что по нему сможет добраться до какого-то важного места. Действительно, следуя указаниям прохожих, он в конце концов вышел на площадь перед каким-то большим и тяжелым зданием, которое оказалось бывшим рейхстагом, и там влился в тонкую струйку туристов, подымавшихся по ступенькам к специальной смотровой площадке, с которой можно было заглянуть на Восточную сторону, на Бранденбургские ворота и окружавшие их широкие и пустые, без магазинов и прохожих, улицы — все это выглядело унылым и заброшенным, даже снег казался там более тяжелым и глубоким. Двое часовых в полушубках, с автоматами в руках, шагали по протоптанной ими тропе, как два молодых медведя. Мороз пощипывал лицо, но снежная буря, казалось, окончательно миновала. «Догнав меня», — подумал Молхо, улыбнувшись, и пошел обратно тем же путем, снова вернулся на многолюдные улицы, добрался до другого большого здания, которое почему-то показалось ему знакомым, и, недоумевая, как это может быть, если он никогда здесь не был, вдруг понял, что это здание оперного театра, его тыльная часть, и действительно, обойдя его, увидел перед собой те широкие, изящные каменные ступени, с которых вчера скатилась, поскользнувшись, его советница, только сегодня они были дочиста отскоблены от льда и на них растянулись рослые светловолосые парни, с наслаждением подставляя лица крепчающему полуденному солнцу.
Молхо осторожно поднялся по ступеням, стараясь точно определить, где она поскользнулась, а где и почему остановилась, когда катилась вниз, пришел к выводу, что ей вчера здорово повезло, потом вошел внутрь, чтобы посмотреть, как готовятся к вечернему представлению, поглядел на развешанные по стенам мрачные фотографии отдельных сцен вчерашнего спектакля, присматриваясь к лицам певцов, которых накануне видел только издали, из зала, перешел оттуда к фотографиям из «Дон-Жуана» — его им предстояло слушать сегодня — и нашел, что в этом спектакле декорации, костюмы и лица куда красивее и приятнее, чем накануне, и обещают большее удовольствие. Он особенно долго стоял перед фотографией, на которой был изображен появляющийся из глубины сцены обнаженный до пояса каменный человек, протягивающий могучую руку, чтобы схватить съежившегося от страха Дон-Жуана.
Потом он набрал кучу разноцветных программок, лежавших на подносах перед окошком кассы, и, хотя все они оказались на немецком, сунул их в карман, чтобы вручить в пансионе своей спутнице в качестве маленького сувенира. «Сегодня вечером, — в радостном предвкушении думал он, — я опять услышу такую же человечную и ласковую музыку, как в „Волшебной флейте“», — и эта ожидавшая его опера Моцарта вдруг показалась ему чем-то необыкновенно важным, своего рода завершением той мучительной драмы смерти, в которой он все последние месяцы играл роль покорного героя.
Он вышел наружу, удивившись тому, с какой скоростью набирает уверенную силу неожиданно весеннее тепло, и медленно сошел вниз по ступеням, заранее обдумывая, где и как нужно поддержать ее сегодня при выходе из театра. Ему хотелось вернуться в пансион пешком, но он боялся заблудиться и поэтому остановил такси и протянул шоферу одну из визитных карточек, которые рассовал по карманам. Когда они въехали в знакомую узкую улицу, он ощутил такое теплое чувство, будто вернулся домой. Только мысль о запертой за ним двери портила ему настроение. Неужели она сердится на него? В чем же он провинился? Ведь в конечном итоге она всего-навсего хорошенько отоспалась, как не часто доводится другим. И никакого сотрясения мозга у нее, разумеется, не было. От этих мыслей ему немного расхотелось возвращаться, и он задержался перед окном той маленькой парикмахерской, которую обнаружил возле пансиона. Старый парикмахер и его жена по-прежнему скучали без дела. Молхо долго изучал вывешенную в окне табличку с ценами, тщетно пытаясь расшифровать незнакомые немецкие названия, и вдруг подумал, что именно эти старики обслужат его наилучшим образом. Он решил войти.
Маленький колокольчик на двери мягко звякнул, и старики поднялись ему навстречу с почтительной приветливостью. Выяснив, что он иностранец и к тому же из Израиля, они прониклись еще большим почтением. «Наверняка и эти в свое время были нацистами, — подумал Молхо, — но какое мне дело! Сейчас это два бессильных старика, и почему бы им перед смертью не постричь одного еврея?» И они действительно обслужили его на славу. Вначале они натянули на него передник и повели в темный угол, к большой раковине, и он на минуту испугался, увидев, что старуха намеревается помыть ему голову, но в конце концов разрешил ей делать с собой все, что ей вздумается, и она опытными, поглаживающими и немного щекочущими руками дважды вымыла ему голову горячей водой с шампунем, а потом выжала и насухо вытерла его волосы, обмотала их большим полотенцем и отвела клиента к большому креслу, возле которого уже стоял на изготовку старик с большими ножницами в руках. Он стриг Молхо очень медленно и методично, с какой-то глубокой серьезностью, то и дело шепотом советуясь с женой, и все его старые инструменты были блестящими, сильными и надежными. Он стриг, и посыпал тальком для сушки, и снова укорачивал, и, хотя Молхо все пытался жестами объяснить свое нежелание, чтобы его стригли слишком коротко, оказалось, что у этого упрямого немца было свое представление о том, как должна выглядеть мужская голова, и он сделал ему прическу под военного, которая, кстати, вызвала полное одобрение другого старого немца, как раз в это время заглянувшего в парикмахерскую с дружеским визитом.
Было уже поздно. Стрижка заняла больше времени, чем он думал, и теперь он был уверен, что его советница давно уже встала и, возможно, даже вышла. У стойки он получил свой ключ вместе с черным футляром того типа, в котором в детстве носил циркуль, только на сей раз там был не циркуль, а сверкающий чистотой термометр, покоившийся на красной бархатной подкладке. Не ожидая лифта, он нетерпеливо поднялся на второй этаж, но обнаружил, что дверь все еще заперта, и сначала хотел даже вернуться к себе, однако в конце концов решился все же негромко постучаться, а когда она не ответила, стал стучать настойчивей и громче, с легким отчаянием взывая: «Это я! это только я!» («Как отвергнутый жених», — подумал он с иронией.) Наконец за дверью послышались шаги, она открыла ему, заспанная, растрепанная, но уже более или менее пришедшая в себя, и он вошел следом за ней в душную, полутемную комнату, как входил, бывало, в комнату больной жены, пытаясь торопливо понять, что тут произошло за время его отсутствия, — и действительно обнаружил, что она опустила поднятые им жалюзи, как будто опасалась, что сон ее не будет достаточно глубок. «Значит, она специально делает все, чтобы подольше спать!» — подумал он с удивлением. Сейчас она как будто двоилась перед ним — та женщина, которая казалась ему давно и даже интимно знакомой, с ее домашним халатом, немного выцветшими розовыми комнатными туфлями, даже с ее зубной щеткой, одиноко торчавшей из стакана на полке ванной, и другая, незнакомая, окруженная странным новым запахом, который пробудил в нем воспоминание о таинственных зарослях мха, которые он видел когда-то в пещере, глубоко под землей.
Он снова ощутил беспокойство и жалость, увидев, как эта энергичная — иногда даже чересчур энергичная — женщина так беспомощно и бессильно опускается на подушку, и, решив обращаться с ней как по-настоящему близкий человек, сел не в кресло, а прямо на беспорядочно смятую постель и заговорил совсем интимно, тем тоном слегка шутливого упрека, которым пользовался иногда в разговорах с женой в минуты полного отчаяния: «Нет, так больше не может продолжаться. Вы пользуетесь этими таблетками, как предлогом, чтобы спать без конца. Тут уже таблетки ни при чем, я их хорошо знаю, они не способны так усыплять, тут причиной наверняка что-то другое, например, вы могли сильно переутомиться на своей конференции. Но ведь вы уже столько времени почти ничего не едите и не пьете, так нельзя, это меня всерьез беспокоит, — и он свободно провел ладонью по ее руке и плечу до самого лба, стараясь, однако, касаться только тех участков, которых касаются при осмотре врачи. — Может быть, у вас температура или назревает какая-нибудь простуда? Вот, я принес снизу термометр, давайте для начала измерим вам температуру…» — «Мне?» — удивилась она. «Да, а что? Сделайте одолжение, мне будет спокойней», — и он протянул было руку к маленькой лампе, чтобы включить свет, но она взмолилась: «Нет, нет, не включайте, пока не надо!» Глаза ее приоткрылись, как узкая, змеиная, трепещущая щель, и ему вдруг показалось, что сквозь эту щель на него устремлен холодный и пристальный взгляд, подвергающий его какой-то молчаливой и основательной проверке. Но он не убрал руку — напротив, еще раз, с ласковой отцовской обеспокоенностью, погладил ее по лбу и лишь затем вынул термометр из футляра, но, прежде чем протянуть ей, поднялся сполоснуть его в ванной — кто знает, какие древние арийские микробы могли свить на нем гнездо. Тщательно промыв маленькую трубочку мылом, он ополоснул ее, насухо вытер, одновременно разглядывая себя в зеркале, где, к его глубокому огорчению, отражалась угрюмая короткая стрижка немецкого солдата времен последней войны, еще раз посмотрел на витиеватые цифирки на шкале термометра и, вернувшись в комнату, протянул его ей, помог осторожно вложить под язык, немало удивившись ее молчаливому послушанию, посмотрел на часы, засекая минуты, и, желая скоротать ожидание, принялся расхаживать по комнате, рассказывая ей обо всем, что он видел во время своих утренних прогулок, — о стене, которая ему почему-то приглянулась, о поясе тишины, который она прелагает посреди большого города, о тающем снеге и медленно открывающемся клочке синего неба, о здании оперы, на которое он случайно набрел, и о проспектах, которые он собрал для нее, чтобы подготовиться к предстоящему вечером спектаклю. Она лежала, не отвечая, с отсутствующим лицом, с перекошенным в молчаливом протесте ртом, из которого торчал насильно вставленный термометр, — эластичный бинт, который она почему-то сняла с ноги, был брошен в кресло с демонстративной небрежностью. Он замолчал, подошел к ней, вынул термометр, надел очки, посмотрел на него в красноватом свете серых сумерек, пробивавшемся сквозь опущенные жалюзи, и, повернувшись к ней, сказал: «Ну вот, температуры у вас, во всяком случае, нет. Так что нет никаких причин так долго спать. Таким манером вы потом всю ночь не заснете». Но она продолжала молчать, и только в щели между ее веками теперь светилась какая-то потаенная улыбка.
