Сергей Говорухин - Прозрачные леса под Люксембургом (сборник)
Они подорвали и зажали нас между двух «зеленок». Мимо с обманчивым спокойствием проследовали несколько легковушек, автобус с рабочими, груженный сеном «зилок». До конечной точки маршрута оставалось пройти четыреста метров. И вдруг подрыв, и падающий с пробитой гортанью мальчишка-сапер, и кровь на асфальте…
Они обстреливали нас справа, из укрытых сплошным зеленым массивом брошенных дач. Они знали, что мы не сможем подойти к ним сквозь непроходимые минные поля, и потому стреляли не прицельно, с ленцой, больше забавляясь паникой и замешательством в наших рядах.
Башнер развернул КПВТ и бил наугад по кустам, деревьям, еле различимым в зарослях домам. Его поддержали автоматами.
– Уходим! – крикнул командир группы.
Погрузив, почти забросив в кузов «Урала» раненного сапера, прикрывая друг друга, заскакивали в люки БТРов бойцы. Матерясь и разбивая в кровь руки, разворачивали жала пулеметов башнеры.
Мы с Еремой прикрывали отход с противоположной части «зеленки». Заметив дрогнувшую ветку, я резко повернулся и выпустил несколько коротких очередей. Перевел ствол автомата левее и вновь нажал на спусковой крючок: автомат молчал.
«Неужели расстрелял магазин?!»
– Патрон перекосило, Серега! – крикнул Ерема.
Вскинув автомат, я увидел затворную раму с перекосившимся патроном и подумал: «Как это могло случиться?» И еще я подумал: «Конец!»
– Прыгай в люк! – дико заорал Ерема, стреляя на ходу. Я вскочил в люк уже двигающегося БТРа и увидел, как странно, боком заваливается на асфальт Ерема…
Четыре месяца спустя я был с сыном на новогодней елке. Сын хохотал, бегал вокруг елки, дергал меня за рукав:
– Ты видел, пап, видел?
Он был счастлив.
Я смотрел на его бесконечно любимую и дорогую мордаху, в широко распахнутые шальные глаза и думал о Ереме. У Еремы тоже был сын…
Ночью мне снилась первая любовь. Мы сидели в спальне ее огромной квартиры на фоне разобранной смятой постели и пили кофе. Она что-то оживленно рассказывала, водила пальцем по столу, и с каждым ее жестом нарастала во мне необъяснимая тревога.
В этот момент в квартиру ворвался ее муж. Он кричал, ожесточенно размахивал руками, хватал меня за отвороты рубашки, и тогда я сказал ему:
– Почему вы так волнуетесь? Ведь Алла давно умерла…Я проснулся подавленный: по преданию, покойники снятся к смерти.
По преданию, нельзя мыться и бриться перед боевым выходом, фотографироваться перед полетом. Мы не брились, не фотографировались – и умирали каждый день.
По преданию, черная кошка – к беде, покойники – к смерти, собака – к другу.
Алла обнимала меня во сне, горячо шептала что-то смешное, глупое, из нашей юности, но так и не позвала с собой…
А если бы позвала?
У меня перед глазами стоит Ерема. И те, кто были «до». И те, кто «после». Я их еще не знаю. Вероятно, узнаю, когда прикоснусь пальцами к безжизненной сонной артерии. Узнаю и буду помнить всю жизнь: бесфамильных, безымянных, моих несбывшихся друзей. Ведь Алла позвала не меня…
Я вышел на кухню, сел к столу.
Она мыла посуду. Работал телевизор. Невероятно пышногрудая девица бодрым, вселяющим оптимизм голосом объясняла, как правильно отличить настоящую тефлоновую сковороду от подделки.
– Привет, – сказал я.
Она повернулась ко мне:
– Полчаса назад передали: в Веденском ущелье попали в засаду «уазик» и БТР. Шестнадцать человек погибло…
И, уткнувшись лицом в полотенце, заплакала.
2007Миниатюры
Предисловие
Миниатюра никогда не воспринималась в качестве самостоятельного литературного жанра. Считалось, что это предтеча к чему-то главному, эпохальному… Третий план большой литературы, падчерица, которой не суждено стать Золушкой…
Но миниатюра – сама по себе. Далеко не каждое наблюдение впоследствии становится рассказом, повестью или романом. Мысль, история, сюжет могут быть настолько емкими и выразительными, что уже не требуют дальнейшего повествования. Так родился жанр миниатюры.
Стихи в прозе, записки на манжетах, ощущение истины…
Я пишу миниатюры всю жизнь. С них я начинал, ими, вероятно, и закончу – то, что я скажу, в конце вряд ли будет претендовать больше чем на миниатюру.
Перед вами книжка моего взросления. Развернутая биография. То, что написано, – мне уже не принадлежит. Я за последней страницей этой рукописи, перед огромным, как стена, чистым листом.
Исписанный лист – ответственность писателя. Чистый – совесть. Лист длиною в жизнь. Жизнь – миниатюра в масштабах Вселенной…
От шестнадцати до двадцати
Сигаретный дым занимает мое воображение.
Выпусти колечко дыма в закрытой комнате – оно белое. В окно, на улицу – голубоватое. Так же и многое другое, немножко посерьезней…
–Он сошел на остановке и канул, пропал в людском потоке.
Еще недавно в полупустом трамвае, прислонившись к окну, он о чем-то сосредоточенно думал, а я был не в силах отвести от него глаз – в его лице, напряжении взгляда было столько необыкновенного…
Но вот он побежал, засуетился, обгоняя одних, уступая другим, – и я его уже не вижу.
Однако скоро и моя остановка…
–Каждый из нас знает, что такое счастье. Только нужно подгадать время, чтобы спросить об этом.
–Старая, беспомощная, слепая, одиноко стучит клюкой, натыкаясь на прохожих, задевая грязным эмалированным ведром:
– Христа ради, детки, помогите водички набрать… Христа ради, милые…
– Ну, а потом и полы тебе помыть…
– Отвяжись ты, бога ради…
– Ладно, бабка, не скули, давай свое ведро…
Обычно. Все давно привыкли к этому. А вот взбрело же написать. Зачем? Для кого? В пустоту…
–Одна из причин отличия дурака от умного в том, что он высказывает любые свои мысли вслух, – не хватает ума промолчать.
Но как было бы хорошо, если бы все высказывали свои мысли вслух, – тогда наверняка не было бы плохих и пошлых мыслей.
Но, рискнув высказаться вслух, мы отчасти становимся дураками. Поди разберись…
–Человек решил добраться до Полярной звезды. Он больше не мог смотреть на нее спокойно – свет далекой звезды не оставлял его ни на мгновение…
Он добирался до нее много лет. Труден, бесконечен был его путь, но достигнув Полярной звезды, он увидел, что на ней не может существовать ничего живого.
На обратную дорогу ему не хватило жизни.
–Он – человек, у которого все сложилось плохо. Я – человек, у которого все сложилось хорошо.
И потому вечерами я удобно устраиваюсь в кресле, включаю музыку, закуриваю и начинаю думать о своей неудавшейся жизни. Как выясняется, моя скупая биография переполнена трагическими событиями. Меня бросали, отвечали неблагодарностью на мои юношеские порывы, били за справедливость…
