Владимир Сорокин - 23000
– Забыла русский в своей Америке? – усмехался невзрачный худощавый Борис. – Проходи, становись вперед.
– Я не все слова помню. – Ольга встала в очередь впереди них.
– Ну и правильно… – сумрачно почесал небритую щеку неулыбчивый Игорь. – В русском столько разной хуйни…
– Ты, лошина, только Россию мне не оскорбляй! – грозно-шутливо толкнул его кулаком в живот приземистый огненно-рыжий Петр. – Завалю, бля, сто пудов!
– Отвали, Азазелло… – ответно пихнул его Игорь.
– Господа, не ссорьтесь. Мы на вражеской территории! – притворно-официальным голосом прорычал Сергей, и они устало рассмеялись.
Ольга с улыбкой поглядывала на них. Эти русские здесь, в бункере, напомнили ей о детстве на окраине Москвы. Вместе с их словами и шутками всплывал мир первой памяти: серые панельные дома, грязные сугробы у подъездов, детский сад с пальмой в кадке и песнями о Чебурашке и Ленине, торопливая полуистеричная мать, упрямый, дико талантливый и очень громкий отец, больной дедушка, пианино «Красный октябрь», ангина и елка на Новый год, соседский кот Баюн, первый класс советской школы, второй, третий, игра в резиночку на переменах. И – эмиграция.
Потом уже начиналась просто – память.
Первой же памятью здесь, в бункере, Ольга почему-то дорожила больше. С ней, далекой и сумрачной, с этими сугробами, котами и ангинами было приятней и теплее засыпать.
Очередь подошла. Двое китайцев в белых халатах поставили перед Ольгой поднос со стандартным набором еды: овощной суп, вареное яйцо с майонезом, рис, салат из капусты, два кусочка холодной рыбы в томатном соусе, желе со взбитыми сливками, стакан апельсинового сока. Взяв поднос, Ольга подошла к третьему китайцу, стоящему между двумя большими противнями с горячим. В левом была рыба, в правом куриные окорочка. Ольга выбрала рыбу и с подносом в руках пошла к русскому столу. За ним уже сидели трое. Но тут ее окликнули с американского стола. Высокий златокудрый парень, чем-то похожий на Бьорна, привстал и делал ей зазывающие знаки рукой. Но с русского стола ей тоже активно замахали. Ольга остановилась в нерешительности, не зная, что предпочесть – забытый, смутно узнаваемый, но трогательный русский мир или близкий, понятный и надежный американский.
– Мисс, не соблаговолите ли вы разделить со мной сию скромную трапезу? – раздался рядом старческий голос со странным акцентом.
Ольга опустила глаза и увидела старика, в одиночестве сидящего за столом. Все столы здесь были двухместные, большинство их сдвигалось вместе, образуя национальные компании. Одиночек практически не оставалось. Этого старика она раньше не замечала.
– Поверьте, я не смею настаивать. Если у вас есть другие предпочтения, смело следуйте им. Но я был бы чрезвычайно тронут даже вашим кратковременным присутствием за этим убогим столом.
Он говорил на идеальном и ужасно старомодном английском. Но акцент свидетельствовал, что старик не был англичанином. Ольга поставила поднос на его стол и села напротив.
– Прекрасно. Благодарю вас. – Дрожащей рукой старик поднес к своим узким бесцветным губам салфетку, вытер их, привстал. – Позвольте представиться – Эрнст Вольф.
– Ольга Дробот. – Она протянула ему руку над едой.
Старик коснулся губами ее руки. Плешивая голова его подрагивала.
– Изменила нам с немчурой! – язвительно засмеялись за русским столом.
– Вы немец? – спросила Ольга.
– Да.
– Почему вы не сидите за немецким столом? Ваших здесь так много…
– Две причины, любезная мисс Дробот. Во-первых, за пятьдесят восемь лет заключения я понял, что одиночество – это дар свыше. Во-вторых, с моими нынешними соотечественниками мне просто не о чем говорить. Общих тем нет.
– Думаете, со мной они появятся? – Ольга преломила булочку.
– Вы мне напомнили одну женщину. Очень дорогую мне. Давным-давно.
– И только поэтому вы… – Ольга стала накалывать вилкой кусочек рыбы, но вдруг осознала, что́ он сказал ей. – Как?! Пятьдесят восемь лет? Вы здесь пятьдесят восемь лет?
– Ну, не здесь, – улыбнулся он, обнажая старые вставные челюсти. – А вообще у них. У братьев Света.
Вилка выскользнула из руки Ольги:
– Пятьдесят восемь?!
– Пятьдесят восемь, любезная мисс Дробот.
Она смотрела на него. Лицо старика было спокойным и отрешенным. Бледно-голубые глаза смотрели внимательно. Белки вокруг них были с сильной желтизной. Судя по правильным чертам его морщинистого, нездорово желтого, покрытого частыми пигментными пятнами лица, в молодости он был красивым человеком.
– Когда же это случилось?
– В 1946 году, 21 октября. На вилле моего отца Себастиана Вольфа.
– Они вас простучали?
– Да. И убедились, что я ein taube Nuss. Пустой орех.
– И что потом?
– А потом я благополучно стал рабом Братства. Хотя, собственно, был им и до простукивания.
– Они вас использовали еще раньше? Каким образом?
– Самым непосредственным. Детей вообще очень легко использовать, досточтимая мисс Дробот.
– Не понимаю.
– Мой отец, Себастиан Вольф, был одним из видных членов Братства. А мы жили с ним. В один прекрасный день он решил простучать меня. И мою сестру. Она погибла, а я выжил. До этого он использовал нас как необходимые декорации. И маму тоже. Но она погибла раньше…
– А… сколько вам было, когда вас простучали?
– Семнадцать лет.
Ольга посмотрела на вилку с наколотым кусочком рыбы, взяла ее, поднесла ко рту. И снова бросила на поднос.
– Не хочется есть. – Старик понимающе закивал желтой головой. – Мне тоже. Здесь перед отбоем у всех плохой аппетит. Зато утром все голодны как звери! Причина вполне объективная!
Он рассмеялся.
В его смехе было что-то по-детски беспомощное.
«Одиночество – дар свыше…» – вспомнила Ольга.
– Что было с вашим отцом? – спросила она, разглядывая дрожащие руки старика.
– Последний раз я видел отца, когда он крушил мне ребра. На сестре он, признаться, устал. И со мной был не очень точен: ребро сломалось и задело печень. Но я выжил. Хотя с тех пор лицо мое желто, как у китайца. Поверьте, мисс Дробот, в первые дни пребывания здесь они принимали меня за своего! Я дружу с китайцами.
Он отщипнул кусочек курицы и отправил в рот. Вставные челюсти его еле слышно заклацали. Он жевал так, словно совершал тяжелую работу. Редкие белые волосы на его желтой голове дрожали.
– Скажите, почему они вас и… нас не убили? Ведь это так просто. Содержать вас и прятать пятьдесят восемь лет! Зачем? Да и нас тоже…
Вольф дожевал, вытер губы салфеткой.
– Видите ли, мисс Дробот, когда человека убивают, а потом сжигают, от него все равно что-то остается. Пепел, например. И не только. Что-то посущественней пепла. Покидая наш мир не по своей воле, человек образует в нем дыру. Потому что его вырывают отсюда насильственно, как зуб. Это закон метафизики жизни. А дыра – заметная вещь, досточтимая мисс Дробот. Ее видно. Она долго зарастает. И ее чувствуют другие люди. Если же человек продолжает жить, он никакой дыры не оставляет. Поэтому спрятать человека гораздо проще и выгодней. С метафизической точки зрения, конечно.
