Ахто Леви - Записки Серого Волка
– Несите теплую воду! – заревел тогда Рест.
Кто-то куда-то побежал, принесли ведро теплой воды Peст вылил воду на утопленника и опять начал делать искусственное дыхание. Люди вокруг наблюдают, что-то подсказывают, сестра молчит. Мальчик открыл глаза.
– С чем тебя и поздравляю, – сказал Рест, поднялся, подошел к сестре и дал ей пощечину. – Дрянь!
– Вот видишь, я ей дал по морде, – Рест удрученно смотрел на меня.
Я ничего не сказал.
– А сестра была… она, – сказал Рест, опустив голову.
Тетрадь восьмая
Год 1954
Какое сегодня число? Думал, думал, и рука наконец вывела цифру 22. Только она это вывела, подошли два парня и уселись рядом. Они, оказывается, блатные – слышу жаргон. Везет мне на них, куда бы я ни шел, везде на них натыкаюсь. Я тоже заговорил на том же наречии. Парни – им было лет по тридцать пять – с интересом и с некоторым подозрением посмотрели на меня, почему-то вдруг встали и быстро ушли. Я понял: они хоть на жаргоне, но говорили, кажется, о работе, о делах на производстве, а я с ними заговорил как вор, как бродяга. Я с ними заговорил как с блатными, а они-то уже, оказывается, «завязали», они уже люди, и, хотя говорят на жаргоне в силу привычки, меня, блатного, они знать не хотят. Что же, дело ваше…
А почему моя рука так непослушно вывела цифру 22? Ладно, кривить не стану: потому что я пьян в стельку. А почему я пьян? А потому что меня пробрал жесточайший понос, а с поносом шутки плохи, его сопровождают жуткие боли. Вертелся я, вертелся, мучился, потом купил пол-литра водки и залпом выпил. Боли сразу исчезли, относительно поноса еще не знаю. Только и зрение стало что-то плохое: писать могу, только если зажмурю один глаз, а обоими ничего не вижу – бумага расплывается на целый квадратный километр, буквы кажутся с четырехэтажный дом.
Сейчас, задрав нос к солнцу, я призадумался и тут же ощутил, что кто-то уселся рядом. Посмотрел, сидят какие-то двое, видимо научные сотрудники; они что-то говорят, кажется по-научному, слова непонятные. Завидно мне: живут люди, знают свое дело, свою науку, а я около них сижу, на них, зажмурив один глаз, смотрю, слушаю их жаргон и ничего не понимаю. Хотелось бы с ними поговорить, но вряд ли меня будут слушать, такого пьяного, – не стоит. И все же спросил: какую науку они изучают? Они зашмыгали носами, видно, запах водки учуяли, и, не ответив, спросили меня, кто я такой.
– Я простой бродяга, – сказал я, – и у меня понос.
Они ушли. Тут же присел человек в черном костюме, с черным галстуком, в черном берете, худой. Кто такой? Черт его знает. А по левой стороне, оказывается, сидела девушка, красавица, вот она встала и ушла. А я ее и не заметил, вот до чего залил глаза. Холодно стало, надо уйти. Но, ей-богу, не знаю, где я сейчас нахожусь…
* * *Ведь бывает же такое… Ни о чем не подозревая, стоишь себе с приятелями, глубокомысленно созерцаешь янтарное пиво, убывающее в твоей кружке, улыбки на небритых физиономиях приятелей и собак, ведущих какие-то свои переговоры за пивным ларьком, который не переставая по очереди подпирают лапами (говорят, у собак это вошло в моду после того, как где-то на какую-то из них упал забор); твой приятель, с кем ты пять минут тому назад познакомился, заканчивает анекдот, и ты открываешь рот, чтобы как следует посмеяться, хотя анекдот и не понял, а вместо того закричишь от испуга и боли тоже, потому что тебя вдруг бабахнули чем-то по голове. Вот здорово!.. И бывает же такое…
Когда этот жест совершился – засмеялись приятели, потому что этим приятелишкам всегда смешно, когда кто-нибудь шлепнется в лужу или стукнется лбом о столб, или брюки порвет на себе нечаянно. «Только пошли мы, – смакуют они, – и он тут ка-ак стукнется…» Или: «Только мы это… э… пропустили, закусили и пошли… а он ка-ак шлепнется… Го-го-го, го-го-ro…» Им всегда смешно. А тут целая сенсация. Стукнули по голове. Ого-го-ro! Причем чем стукнули? Старым дырявым ведром. Им так весело, они так заразительно ржут, что вместо того, чтобы как следует дать по зубам тому, кто к тебе так неуважительно отнесся, тоже засмеешься и, словно это и в самом деле занятно, как будто между прочим, не переставая снисходительно смеяться, поинтересуешься, за что тебе такая милость. А вот теперь уже не до смеха.
Перед тобой стоит разъяренный дьявол в образе базарного дворника – здоровенный двухметровый верзила лет пятидесяти.
– Не-е… не-е знаешь! – ревет он изумительно нежным голосом, которому позавидовал бы северный медведь, и… ба-бах – ведро второй раз, еще с большего размаха, опускается на мою голову. Да, да – на мою! Это именно меня на таллинском базаре стукнули по голове этим недостойным предметом. Пока я соображал, смеяться ли мне дальше или как, старик готовился третий раз проделать этот номер для потехи собравшихся зевак, и мне с трудом удалось укротить это свирепое явление в старом залатанном фартуке, отняв у него порядком помятое о мою голову ведро.
– Где мое ведерко? – проревел он.
Какое ведро? Что это он несет?
– Новое! – кричит он. – Куда ты, собачий сын, его девал?!
Я уже не обращаю внимания на неуважительный тон и пропускаю мимо ушей оскорбление, изобразив одну из самых ласковых улыбок, молю его объяснить, в чем дело. Тут наконец и приятели, насмеявшись досыта, поспешили на помощь – старику подали кружку с пивом. Он смягчился и, прежде чем пригубить подношение, произнёс:
– Сказал мне тут один, что это ты ведро забрал, а я горяч малость… Но какая же стерва стащила ведро?!.
Кто ему сказал это?
Опустошив несколькими здоровенными глотками кружку, он, все еще подозрительно на меня глядя, сказал:
– Да вот был он тут, – старик обернулся, поискал кого-то взглядом в толпе, – такой маленький, пузатенький, с носом этаким… – он изобразил рукой, какой нос у того. – Ведь вот стерва, дали мне утром совсем новое ведро, тут я его на минутку поставил, отвернулся, а потом гляжу – стоит это… – показал на старое. – И потом тот, с носом, подошел и на тебя показал. «Это, – говорит, – он стянул». А я ведь горяч… Но ты, если не брал, извини…
Это, конечно, Проныра… Отомстил за вчерашнее.
Вчера вечером мы съездили с ним в деревню к одной нашей знакомой. По дороге не могли никак решить проблему треугольника: нас ведь двое, а знакомая одна. Зато, не дойдя до дома знакомой, я решил проблему «дерева и собаки».
Во дворе знакомой (живет она одна) обитает громадная свирепая дворняга, которую постоянно держат на цепи и которую Проныра каждый раз не забывает пинать ногой, приговаривая: «У-у, злюка противная, р-р-р». За это бедная дворняжка так полюбила Мишкин нос, что и во сне видит, как бы оторвать его, и, когда ей удастся сорваться с цепи, Проныре приходится сидеть на низеньком каштане, растущем тут же во дворе. Что касается моих отношений с этой дворняжкой, я ее всегда жалею и кормлю хлебом, колбасой. И пользуюсь за это особым ее расположением.
