Даниэль Кельман - Измеряя мир
Он потер лоб.
Вестфалия, пробормотал он, словно надеясь, что если он произнесет что-то вслух, ему это станет понятнее. Жером. Какое это имеет к нам отношение?
Это имеет отношение к Германии, сказала она, и к тому, где твое место в жизни.
Он смотрел на жену беспомощно.
Йоханна заявила, что заранее знает, что он ей сейчас скажет: если взглянуть на это из далекого будущего, то обе стороны ничем не отличаются друг от друга, и что скоро никого не будет волновать то, за что умирают сегодня. Да только что это меняет? Прятаться за будущим — это форма трусости. Или, может, он действительно верит, что люди будут потом умнее?
Немножко, умнее — безусловно, сказал он. В силу обстоятельств.
Но мы-то живем сейчас!
К несчастью, сказал он, погасил свечи, подошел к телескопу и направил его на туманную поверхность Юпитера. Отчетливее, чем когда-либо, он увидел этой ясной ночью его маленькие луны.
Вскоре после этого Гаусс подарил свой ручной телескоп профессору Пфаффу и сам перебрался в Гёттинген. Но и здесь царил полный хаос. По ночам устраивали пьяные дебоши французские солдаты, а там, где должна была быть возведена обсерватория, даже не вырыли яму под фундамент, только пара овечек пощипывала травку. Звезды ему приходилось наблюдать из крошечной каморки профессора Лихтенберга в башне городской стены. И самое ужасное: его обязали читать курс лекций. Молодые люди приходили к нему домой, разваливались на его стульях, раскачивали их, подушки на софе засалились, а он лез из кожи вон, пытаясь хоть что-то вложить в их головы.
Из всех людей, которых он когда-либо встречал, его студенты были самые глупые. Он говорил так медленно, что забывал в конце начало фразы. Выхода не было, ничто не помогало. Он обходил все самые сложные вопросы, не продвигаясь дальше азов. Они все равно ничего не понимали. Ему делалось так скверно, хоть волком вой. Он задавал себе вопрос: может, у этих тупых людей есть какой-то свой специфический диалект, который нужно учить, как любой иностранный язык? Он жестикулировал обеими руками, показывал на свой рот, произнося при этом звуки сверхотчетливо, словно имел дело с глухонемыми. Однако экзамен осилил только один молодой человек с водянистыми глазами. Его звали Мёбиус, и он один-единственный не показался Гауссу кретином. Когда и второй экзамен снова сдал только он один, декан отвел после факультетского собрания Гаусса в сторонку и попросил не быть таким строгим. Гаусс со слезами на глазах отправился домой и нашел там только непрошеных гостей: врача, повитуху и родителей Йоханны.
Опять он все на свете прозевал, сказала теща. Что, небось голова снова была забита одними только звездами?
У него даже приличного телескопа нет, сказал Гаусс подавленно. А что случилось-то?
Мальчик.
Какой еще мальчик? И только встретившись с ней взглядом, он понял. И тут же осознал, что этого она ему никогда не простит.
Ему было искренне жаль, но у него никак не получалось любить малыша. Ему сказали, что это придет само собой. Но даже и через несколько недель после рождения, когда он держал на руках это беспомощное существо, которое звали почему-то Йозефом, и рассматривал его крошечный носик и смущавшие его своим полным набором десять пальчиков на ногах, он не испытывал ничего, кроме жалости и робости. Йоханна отобрала у него ребенка и спросила с некоторой озабоченностью, счастлив ли он. Ну, да, конечно, сказал он и ушел к своему телескопу.
Гаусс снова стал захаживать к Нине. Она была не такой уж юной и принимала его с сердечностью супруги. Она упрекнула его в том, что он все еще так и не выучил русский, и он извинился и пообещал сделать это в скором времени. Об этих посещениях, в этом он себе поклялся, Йоханна никогда не узнает, он будет лгать даже под пытками. Он обязан оградить ее от душевной боли, но вовсе не обязан говорить ей всю правду. Знание — мучительная вещь и доставляет боль. Не проходило и дня, чтобы он не пожелал и себе избавления от этого.
Гаусс начал писать труд по астрономии. Ничего серьезного, так, не то чтобы на века, как Disqutsitiones — книгу, которая переживет время. Но сочинение обещало стать самым точным руководством по расчету орбит по сравнению с трудами, написанными до него. Однако ему надо было торопиться. Хотя ему всего тридцать, но он заметил, что его способности к концентрации стали ослабевать, а паузы, в течение которых люди давали ответы на его вопросы, делались все короче. Он потерял еще несколько зубов и неделю за неделей страдал от колик. Врач советовал ему курить каждое утро трубку и принимать теплую ванну на ночь. Он был уверен, что не доживет до старости. Когда Йоханна сообщила ему, что снова ждет ребенка, он не нашел в себе силы сказать, что рад этому. Второму ребенку придется вырасти без него, это уж точно. Однако же на сей раз он все сделал правильно. Переживал за Йоханну, опасался за нее и облегченно вздохнул, когда все кончилось. В честь ее глупой подружки Минны они назвали девочку Вильгельминой. Несколько месяцев спустя он попытался обучить дочь счету, но Йоханна сказала, что это уж чересчур.
Без малейшего желания и даже против воли, поскольку Йоханна снова была беременна, он поехал в Бремен, чтобы просмотреть вместе с Бесселем таблицы наблюдений за Юпитером. Перед отъездом он целую неделю плохо спал, его мучили кошмары, днем он приходил в бешенство, чувствовал себя подавленным. Эта поездка была еще хуже, чем в Кёнигсберг, почтовый дилижанс оказался еще теснее, чем тот возок, спутники — еще более немытыми, а когда сломалось одно колесо, им пришлось четыре часа простоять на одном месте, увязая по уши в глине, пока кучер, чертыхаясь, чинил колесо. Сразу же после того, как измученный Гаусс, с тяжелой головой и ноющей спиной, вышел из дилижанса, Бессель спросил его о расчете массы Юпитера по гравитационному возмущению со стороны Цереры. И еще: определил ли он уже окончательную орбиту?
Гаусс покраснел. Нет, пока не удалось, что тут поделаешь! Он потратил на это сотни часов. Задача оказалась непредсказуемо трудной. Чистое мучение, одним словом, а ведь он уже немолод, и его надо бы пощадить, ему и так осталось немного жить, и это было ошибкой с его стороны — ввязаться в столь непосильное дело.
Оробев, Бессель спросил, не хочет ли он увидеть море.
Никаких научных экспедиций, отрезал Гаусс.
Это очень близко, сказал Бессель. Всего только небольшая прогулка!
В действительности это вылилось в довольно долгое и обременительное путешествие, и дилижанс качало так сильно, что у Гаусса опять начались колики. Лил дождь, окно плотно не закрывалось, и они промокли до нитки.
