Лоренс Даррел - Горькие лимоны
Мы возвращались довольными сверх всякой меры в ту ночь после первой встречи с "отшельниками из Лапитоса", и, поскольку луна была почти полная и стояла высоко, свернули с дороги, чтобы заехать на часок в издавна облюбованные совами развалины Ламбусы, древней церкви, расположенной в великолепном уединении вдалеке от Лапитоса, на каменистом пляже, где гулко разносится эхо. Там, бродя среди руин и доедая сладкий темный виноград, украденный со стола у Пирса Хаббарда, мы говорили о наших домах, о книгах, которые мы непременно напишем, и о жизнях, которые нам предстоит прожить под здешним солнцем: ведь друг до друга нам через горы буквально рукой подать. Сияла луна, море с грохотом и шипением накатывало на берег, в развалинах перекрикивались совы. Мы были полны предчувствием будущей жизни, которая обещала не только ленивую негу солнца, но и огромное пространство неведомой ранее свободы читать и размышлять, учиться и работать над словом. Мари на следующее утро должна была уехать в Индию (она всякий раз уезжала именно так, ни словом не предупредив о грядущем исчезновении, чтобы так же неожиданно появиться месяц или два спустя), и спать ей совсем не хотелось, так что мы покатили обратно вдоль тихого морского берега — к маленькой мечети, которая сияла, как алмаз, на каменистом мысу, прямо напротив ее плетеной хижины. Там мы искупались в море, по-весеннему полном ледяных, обжигающих до костей подводных сквознячков, и допили обнаруженную в хижине початую бутылку кьянти. Когда мы делали последние глотки, занялась заря, мигом вынырнув из темного ночного моря за мысом Андреас, и стала заливать румянцем бронзовые лица гор, все выше и выше. Когда мы ехали через них обратно в Кирению, чтобы где-нибудь позавтракать, на тихие утренние поля легла обильная роса. Впереди нас ожидала целая вереница подобных зорь, подобных вечеров в компании добрых друзей и местного вина. Это позже причуды судьбы и демоны невзгод превратят Кипр в фондовую биржу мировой политики и разрушат не только случайно доставшуюся нам радость дружбы, но — что куда более трагично и необратимо — и те старые, проверенные временем отношения, на которых строится вся жизнь маленькой горной деревни.
Но пока что пред видеть этого было никак нельзя: загорелое улыбчивое лето с густыми утренними дымками и яростным солнцем довело нас до изобильной сонной осени, когда созревание винограда и смокв предвещает грядущее засилье ящериц и змей и наступление зимы. Мари и Пирс исчезли. Появились Борис и Инесс. Работа мастеров продвигалась довольно быстро, и я переехал в дом, чтобы удобнее было следить за ее ходом, и чтобы, фигурально говоря, — как в шекспировском "Венецианском купце" — отдавать по фунту мяса на каждый затраченный пенс: с деньгами у меня стало худо. Но картина постепенно приобретала законченный вид, и дом явно становился, пожалуй, даже более красивым, чем позволяли надеяться наши исходные, довольно бессистемные прожекты и мои последующие внезапные озарения.
Два этажа начали, наконец, представать в своем истинном свете — как зимний и летний. Внизу большой камин, маленькая кухонька, кабинет и спальня; наверху — неописуемой красоты терраса, которая позже зарастет виноградом, большая студия, построенная на старомодный манер, без строгого плана, маленький холл с камином и в глубине за стрельчатой аркой — альков, из окошка которого моя маленькая дочь, сев на кровати, сможет разглядывать Турцию и Киренскую крепость, как забранную в раму акварель. Кирпич за кирпичом, камень за камнем, окно за окном, мои друзья создавали мне дом, и я наблюдал за этим с таким же чувством, какое возникает порой, если стихотворение рождается в тебе "само", как уравнение, без творческих мук и без всяких усилий. Как будто от магических черных усов Михаэлиса, от коричневых пальцев "Морехода", от шепелявого лепета "Медведя" шла приливная волна; и по мере того как работа двигалась вперед, начали заходить соседи, чтобы оценить ее по достоинству и обменяться любезностями с друзьями и родственниками, которые были заняты в строительстве. А по осени сюда нагрянули гости, и в камине, приветствуя их, вспыхнул огонь на поленьях кроваво-красного рожкового дерева, и заплясал, и разбежался отблесками по старым дверям, по лепнине и каминным экранам.
Несколько книжных полок тоже внесли свою лепту: дом стал выглядеть так, как будто никогда и не стоял пустым.
В этом теплом свете оживали и румянились лица моих друзей, и цвет поленьев отражался в яркой беседе, жар огня — в легкости словесных импровизаций. Фрейя Старк, чьи скитания по диким внутренним областям Турции, к счастью, время от времени забрасывали ее еп route[52] на Кипр, стала для нас образцом ума и наблюдательности, свойственных истинному путешественнику — то есть гражданину мира, который всецело принадлежит своей эпохе; сэр Харри Люк, чьи доброта и великодушие сочетались с остротой и глубиной ума, человек фантастически эрудированный, без малейшего начетничества и педантизма, чья жизнь целиком прошла в путешествиях и приключениях, Патрик Ли Фермор[53] и Хлебная Богиня[54], которые имеют обыкновение приезжать без приглашения, на каком бы острове я ни поселился, и чей багаж неизменно застревает в аэропорту ("Но зато у нас с собой вино — а это самое главное").
Они привозили с собой фрагменты истории и мифов, которые потом становились частью деревенского фольклора; сэр Харри размышлял о двуполой Афродите, жрецы которой носили бороду, а почитатели выворачивали одежды наизнанку — и прикидывал мимоходом, не могло ли статистически невероятное количество гермафродитов на Кипре свидетельствовать о существовании некой забытой ныне породы людей, специально выведенной для службы в храме. Благодаря моим гостям я увидел отблески иного Кипра, не сегодняшнего, но того вечного Кипра, что так долго привлекал к себе внимание таких же странников, как и они. А биография святого, рассказанная сэром Харри, подходила, как подходит сшитое по мерке платье, к той же самой истории, которую на местном диалекте рассказал мне Михаэлис, так что моя записная книжка заполнялась перекрестными ссылками на материал, полученный из обоих источников. Позвольте мне привести из нее пару страниц — раз уж она все равно лежит под рукой.
* * *(а) На балконе: ближе к четырем солнце клонится к западу: сливово-темные горные розы: зеленый деревянный стол в каплях дождя: согласное гудение пчел: звяканье чайных чашек: Х.Л. прекрасно рассказывает о короле Харри[55]и о постройке аббатства, которое лежит у наших ног, бросив якорь у края утеса, иссиня-серое. "И латынь и английский беднее греческого, поскольку в обоих есть только одно-единственное слово, обозначающее жизнь—"vita" и "life", в то время как в греческом таковых два, "Зоэ" и "Биос"". Он описал, каким образом Левант исподволь разрушал готический Север — вседозволенность, разъедающая веру. Даже святые отцы из здешнего аббатства не стали исключением: как выяснилось, у некоторых было по несколько жен. Сам епископ был вынужден приехать сюда верхом на муле, чтобы устроить им разнос!
