Михаил Елизаров - Госпиталь
В образовавшейся трещине между мирами жизни и смерти ему привиделся Бог. Длинноволосый, похожий на дьякона-сатаниста с гнусным рябым лицом, Бог пел, скандируя каждое слово: «Поручик Голицын!.. Корнет Оболенский!.. Поручик Голицын!»
«Наконец-то», – успел подумать Анатолий Дмитриевич, соскальзывая с коня в неизвестность.
Испепеляющий свет не переставал терзать его даже под закрытыми веками. Он открыл глаза и тут же прикрыл их ладонью – прямо в лицо ему било огромное русско-японское солнце. Потом Анатолий Дмитриевич увидел море. На волнах покачивался прекрасный белоснежный корабль. По борту змеилось золотом название: «ИМПЕРАТОРЪ». Чистая лазоревая стихия бушевала вокруг него, с сумасшедшей скоростью проносились мимо потоки ветра в немыслимых облаках, отчего создавалось обманное оптическое впечатление, что корабль застыл в непрекращающемся полете.
«Это корабль, который перевезет меня на тот свет», – с мертвящим ужасом понял Анатолий Дмитриевич и ощутил всем своим существом, как не хочет умирать. Он с тоскою оглядывался, и повсюду ему открывался бескрайний простор в апокалипсических молниях. Сам он полулежал на древней гранитной плите – единственном участке суши, сохранившемся от прежнего мира.
На палубе появились матросы со светящимися лицами ангелов. Кто-то помахал ему крылатой рукой, приглашая подняться на корабль. Далеко-далеко расступились створчатые тучи, и выступили небесные контуры восточного города с башенками и минаретами.
Чужая земля на миг поманила, душа поручика сделала робкий шаг, оступилась, и новая волна страха захлестнула ее.
– Господи, – исступленно взмолился Голицын, – прости меня, Господи! Безумец я, как и всякий постигающий и хулящий Тебя! – Он сбился и торопливо забормотал «Отче наш».
И, словно внимая его мольбе, в небесах наметилось какое-то таинственное круговращение. Огненное светило, пульсируя, набухло, заполнив собой все обозримое пространство. Солнечная плеть стеганула Анатолия Дмитриевича по глазам, выбивая и разум, и память.
На какое-то мгновение он ослеп, выпустив из рук бинокль. Несколько минут Анатолий Дмитриевич массировал веки. Когда он прозрел, солнце уже ушло за набежавшие тучи и заморосил редкий дождь.
Четвертые сутки пылают станицы,
Потеет дождями донская земля.
Не падайте духом, поручик Голицын,
Корнет Оболенский, налейте вина.
Мелькают Арбатом знакомые лица,
Шальные цыганки заходят в дома.
Раздайте бокалы, поручик Голицын,
Корнет Оболенский, налейте вина.
А в сумерках кони проносятся к «Яру».
Ну что загрустили, мой юный корнет?
А в комнатах наших сидят комиссары
И девочек наших ведут в кабинет.
Над Доном угрюмым идем эскадроном,
На бой вдохновляет Россия-страна.
Поручик Голицын, раздайте патроны!
Корнет Оболенский, надеть ордена!
Ах, русское солнце, великое солнце…
Корабль «Император» застыл, как стрела.
Поручик Голицын, а может, вернемся?
Зачем нам, поручик, чужая земля?
Фридель
Фридель был если не самым плохим, то уж самым скучным фокусником. И жалким. Техническая блеклость, отсутствие пиротехники сводили выступление Фриделя к уровню пригородно-санаторного увеселения: общительный ин женер, умница, мастер на все руки Ванадий Смоковин добровольно развлекает отдыхающих, потому что киномеханик пьян, свинья. Компенсируя зрелищную недостаточность, Фридель кривлялся и кукарекал, как дореволюционный «рыжий».
Если в молодости он щеголял сатанинской красотой (я видел фотографию – белокурая бестия!), то к старости Фридель мог бы без грима служить моделью для воскового болвана императора Тиберия. Маниакально-выразительное лицо. О блуде, алчности, жестокости, коварстве лгала внешность Фриделя.
Репертуар его ограничивался карточными фокусами, похожими на пасьянсы. Жалостливый, я раздобыл подлистку журналов, где на последней странице всегда печатался фокус с разгадкой, надеясь, что Фридель разучит что-нибудь простенькое. Упрямый старик даже не развязал бечевки, перетягивавшей журналы. Он считал ниже своего достоинства побираться чужими идеями.
Я пытался помочь Фриделю, я взял на себя роль его импресарио, любезничал в ногах у директрисы привилегированного лицея, вымаливая за умеренную плату ангажемент. Наврал, что Фридель – лауреат каких-то конкурсов, заслуженный артист…
…Боюсь вспоминать… Фридель, в черной пелеринке, в цилиндре, с площадным гримом, походил на вампира, и привилегированные ублюдки орали, как ишаки. Все валилось у него из рук: шарики не отрыгивались, платки не развязывались – простейшие номера! Маразматик, клаустрофоб кролик в момент поднятия за уши сошел с ума, обосрался… А Фридель, едва держась на ногах, прыгал, кривлялся и кукарекал. Я тогда был в прекрасных, как скрипки Страдивари, модельных туфлях, а возвращаясь домой, дурак впечатлительный, размозжил о дерево свои страдивари.
Фридель решился показывать фокусы в переходах метро, и личинка моей совести выросла до размеров анаконды. Я взял деньги и поехал к Фриделю. Дверь открыла его жена – в жизни не видел прозрачней старушки – и шепотом попросила о тишине. С Фриделем в метро случился сердечный приступ. Я, тоже шепотом, сообщил, что принес гонорар от педагогического колледжа, где Фридель выступит через месяц, когда поправится.
Из комнаты показался Фридель в халате – растрепанный маленький нетопырь. В вытянутой руке он держал блюдечко. Кукольно улыбнулся, да вдруг его повело назад, он потерял равновесие. Упало блюдечко, упал Фридель, очень смешно, на спину… Как пресс-папье.
Старик не поднимался. Я, превозмогая не страх, не отвращение (нет слова, нет эпитета, но что-то же я переборол в себе), опустился на корточки и ритуально возложил пальцы на немое его запястье.
У скорых помощников не оказалось носилок, и Фриделя снесли в машину на одеяле.
Старуха пыталась вернуть мне деньги, я, от имени дирекции колледжа, благородно отказался. Она зарыдала, потом извлекла из рассохшейся ореховой горки хохломскую шкатулку. Там лежали тусклые медали – боевые, а не юбилейные побрякушки, – и ордена Фриделя. Помолодевшая от самоуправства, она велела отнести фриделевские награды в подарок колледжу, в «Музей фронтовой славы».
Я мог возражать, сказать, что все пионеры погибли в борьбе с фашистами, что у засранцев-скаутов ни чести, ни совести – разворуют к чертовой матери, ордена-медали… Но зачем?.. Я просто пообещал отнести шкатулку куда надо. В надежное место.
Лично мне в наследство от Фриделя досталась общая тетрадь в девяносто шесть листов. Торжественный, погребальный почерк. Небольшое вступление и схемы фокусов-пасьянсов. Как-то: пасьянс, называвшийся «Ученик», предназначался для зрителя из породы патологических упрямцев. Тотальное несоблюдение его правил и давало в итоге необходимый, запрограммированный изначально результат – то есть суть фокуса заключалась в трансформации абсолютного «нет» в абсолютное «да». В теории Фриделю удался пасьянс «Имя». Карты помечались, как буквы алфавита, и фокусник, при знании необходимого алгоритма, мог на заказ выкладывать имя или фамилию любого зрителя.
