Марина Степнова - Где-то под Гроссето (сборник)
Без пяти час я уже возле цирка – почти слепой, задыхающийся, победивший всех. Последний герой боевика. Две розы сломались, рубашка насквозь от пота – под мышками жуткие черные пятна. Смешарика я забыл в такси. Кретин! Я судорожно ощупываю карман – телефон и билеты на месте. Слава богу.
Мои билеты.
Наши.
Настеньки и ее мамы. И мой.
Я с трудом перевожу дух и набираю номер, который знаю наизусть. Ищу глазами светлые волосы. Прохладные руки. Да, – отвечает знакомый голос совсем близко. Сзади. Я оборачиваюсь и встречаюсь с Настенькиной мамой глазами.
Это вы, – говорит она ласково. И смеется. Я так и подумала сразу – это вы.
Настенькина мама – чурка.
Ну, то есть не чурка, конечно. Просто все так говорят. Черная. Таджичка или узбечка, я не разбираюсь. Маленькая, смуглая. С большой жопой. У нас в гастрономе такие сидят на кассе – хорошие тетки, честные. Одна старая ведьма всё время ругает их, что они говорят между собой по-своему. Вы живете в России и должны говорить по-русски! Говорю же – ведьма. Я бы в глаз дал. А они терпят, улыбаются. Хотя я бы тоже терпел. Я еще и не то терплю.
Это вы, – повторяет Настенькина мама и смеется. А это Настенька.
Настенька выглядывает из-за матери и тут же прячется. Я успеваю заметить только темные волосы, очень гладкие, очень густые. Как у Натали Портман из «Леона». И черный круглый глаз. Правый. Совершенно мультяшный. На вид – вполне здоровый ребенок. Я улыбаюсь, с трудом переводя дыхание. Криво то есть. Ну, как могу. Что же ты, Настя. Выходи. Мать подталкивает ее, и у Настеньки обнаруживается еще один глаз – левый. Белок его аккуратно, до краев заполнен кровью. Как будто Господь Бог ткнул пальцем. И не промахнулся.
Платье у Настеньки красное.
Вот твой дядя-цирк, Настя. Это она вас так называет – дядя-цирк.
Настенька рассматривает меня, приоткрыв рот.
Она очень красивая. Очень.
Я бы хотел, чтобы у меня была такая дочка. Честно.
Никакая другая. Именно эта.
А вот это, говорит Настенькина мама и делает рукой, будто отдергивает занавес. Вот это – наш папа.
Мужик, которого я прежде не замечал, делает шаг вперед. Он тоже чурка, только очень красивый. Как в «Любовном настроении» Кар Вая. Крепкий, высокий. С отрешенным каменным лицом. Смотрит мимо меня – вверх и в сторону. Не удостаивает даже взглядом.
Наш папа – строитель, говорит Настенькина мама с такой гордостью и нежностью, будто чурка только что получил Нобелевскую премию. Только нас с последней работой обманули. Квартира большая, ремонта много, а деньги не заплатили. Фээсбэшники. Так бы мы сами билеты купили… Мы не нищие, вы не думайте. Просто ждать долго не можем. Кто знает, что завтра будет? А она в цирке не была ни разу.
У меня, должно быть, такое лицо, что Настенькина мама вдруг пугается. Вы сказали, что купили три билета, говорит она тихо. Я и подумала, что мы можем папу с собой взять. Но если нельзя, если вы сами хотели, то ничего страшного, он нас тут подождет. Правда, Фарит?
Чурка всё смотрит в неведомую даль, Бог знает куда. Может, на Чингисхана. Может, представляет, как убивает фээсбэшников. Я б на его месте убил. Если б смог. Но я не могу.
Нет-нет, говорю я. Всё нормально. Папа – это хорошо. Вот ваши билеты. Рад был познакомиться.
Настенькина мама вдруг дотрагивается до меня – и рука у нее действительно прохладная. Как у Мэг Райан.
Спасибо, говорит она. Спасибо. Вы очень хороший человек.
Ничего, отвечаю я из последних сил. Это вам спасибо.
Всё равно я терпеть не могу цирк.
Где-то под Гроссето
– Белиссимо! – воскликнул агент и с чуточку театральной ужимкой распахнул двустворчатое окно. В просторную спальню (ореховые балки, терракотовая плитка, беленые потолки) тотчас послушно заглянула Тоскана, сочная, захватанная миллионами глаз, но не утратившая от этого ни йоты своей опасной простодушной прелести. Агент положил ладони на полуметровый прохладный подоконник. Было действительно белиссимо: кипарисовый пунктир, провожающий путника к самому порогу, пара причудливых пиний, подсолнухи, оливковая роща, бредущая по дальнему холму. Всё – как в райском рекламном проспекте. Настоящий – только свет, знаменитый тосканский свет, плотный, живой, шелковистый, превращающий в музейную драгоценность и деревенскую пыль, и пожилой шестисотый фиат, и даже смертные человеческие лица.
Агент обласкал взглядом пейзаж, прибавлявший ему минимум двадцать процентов к каждой сделке, и повернулся к клиентке, вопросительно приподняв меховые, отдельной и очень насыщенной жизнью живущие брови. Дом и правда был идеальный – двухсотлетний, но отлично отремонтированный, не слишком большой, но и не чересчур тесный, с собственным садом, но без гектаров оливок или виноградников, которые так хороши на волнистом горизонте, но требуют – о, агент это знал! – самого настоящего потопролитного крестьянского труда. Всего в паре километров – кукольный медиевальный городок с пятисотлетним храмом и мэром-коммунистом, три чумы, синьора, два десятка войн, дом римского папы (не того самого, увы, тот был святой, хоть и поляк, а наш – самый обычный пройдоха), рынок по субботам, три магазинчика, один Джотто и пять ресторанов. Будете вечерами ходить в бар к Деборе, пить кофе с граппой и любоваться на закат. Плюс имеется отличное место для бассейна.
– Нет, – сказала клиентка, собрав в белую плоскую нитку и без того тонкие губы. – Мне это не подходит.
– Как не подходит, синьора?! – Брови агента в ужасе бросились вверх, на лоб, словно пытаясь укрыться в волнистых волосяных зарослях.
– Никак! – отрезала клиентка и, повернувшись к Тоскане спиной, пошла вниз по певучей лестнице, едва касаясь рукой медовых гладких перил. Точно брезгуя.
Она подошла к входной двери и промерила ее бесцветным взглядом – холодным, спокойным, точным, словно была столяром, примеривающимся к новой работе.
– Сюда не пройдет гроб, – сказала она.
– Какой гроб, синьора?! – опешил агент: он продал тысячи домов – хороших и плохих, с тайными жучками в балках и явными огрехами архитекторов, домов с поддельной историей и настоящими привидениями, с джакузи и без канализации, с видом на море и на соседскую спальню, англичанам, русским, американцам, больше всего, конечно, англичанам, – но, такого, мадонна, такого он не слышал никогда.
– Какой гроб?!
Клиентка повернулась и посмотрела на агента так же холодно и оценивающе, как на дверь.
– Мой, – сказала она. – Мой гроб.
* * *Кошка умерла в пятницу, ближе к вечеру.
Одиннадцатилетняя Лялька нашла ее случайно: полезла в шкаф за футболкой и обнаружила в ворохе чистого и грязного – вперемешку – белья щуплое взъерошенное тельце, совсем уже застывшее, неживое. Лялька хрипло вскрикнула, отдернула руку, затряслась – не от горя даже, кошка была старая, гораздо старше ее самой, а от страха, – и тотчас прибежал из кухни отчим, подхватил, прижал лицом к старенькой белой майке. Не надо, не смотри, не смотри, говорю. Я всё сейчас сам. Лялька вдохнула знакомый запах – одеколона, пота, кисловатого баскетбольного мяча – и заорала еще раз, уже просто так, на всякий случай. Мать выглянула из комнаты, придерживая пальцем нужную страницу распадающегося тома, и – сквозь табачную многолетнюю вонь – спросила сердито – нельзя ли потише? Я, в конце концов, работаю. Отчим выпустил Ляльку, сжался виновато – прости, милая, мы не хотели. Видишь, кошка наша умерла. Мать пожала плечами. В тряпку ее заверни и вынеси к мусорным бакам, – распорядилась она. Лялька и отчим переглянулись. Ничего, ничего, – пробормотал отчим. – Мы всё сделаем, не волнуйся. Сказал Ляльке, конечно, потому что мать, громогласно высказавшись, тотчас захлопнула за собой дверь.
