Сергей Алексеев - Рой
— Мне так сразу трудно понять, — проронил Сергей, всматриваясь в противоположный берег. — Я давно не был…
— Вот и плохо, что не был! — отрезал Вежин. — Совсем от дома отбились. На Стремянку вам чихать. Ты хоть и профессор, а не забывай, где родился и вырос! Больно уж скоро родину поменяли… Чаще бы ездили, так и Василий Тимофеич, может, не такой был. Ладно, не обижайся. Я твой учитель и имею право сказать.
— Я не обижаюсь, — Сергей машинально перебирал трос. — Мы виноваты, что говорить… Мне, правда, трудно разобраться. Вот потолкую с отцом…
— Обязательно спроси, кто его письмо в газету писать научил. Фамилию спроси.
Сергей поглядел на затылок Вежина, на его руки: он всегда был таким — сильным, уверенным и прямым. И если ставил «двойку», значит, было за что. На Сергея Петровича не обижались, при нем робели…
— Я тебя потом с одним парнем здесь познакомлю, — пообещал Вежин. — Недавно в Стремянку приехал. Тебе с ним интересно будет.
Паром ткнулся в берег, мужики набросили чалки.
— Так ты понял меня, профессор? — Вежин приобнял Сергея. — Поговори с отцом.
— Хорошо, — буркнул Сергей, — только я, Сергей Петрович…
— Ну, кто так отвечает? Хорошо… Ты что такой квелый-то приехал? На родину вернулся. Домой! Тебе плясать надо, профессор!
— Я не профессор, — тихо сказал Сергей.
— Как это? А я слышал, ты нынче защитил докторскую…
— Нет… Долго рассказывать, — Сергей побежал к своей машине — сзади сердито сигналила «Нива». — Потом!
Вежин пожал плечами и забрался в свою машину.
9
На День Победы с самого утра Заварзин ждал в гости Ивана Малышева. Накануне встретил его в Стремянке, возле старухи Солякиной. У Ивана никак не заводился мотоцикл, поэтому избежать Заварзина ему не удалось. В последнее время что-то случилось с Иваном: вроде и не ссорились, не обижали друг друга, но Малышев все норовил проскочить мимо. Кивнет на ходу, отвернется — и прочь. Однажды Заварзин специально остановился, поджидая Ивана на дороге, замахал ему рукой, а тот проскочил мимо, будто не заметил. И так был неразговорчивый, тут же вообще замолк, посматривает виновато и часто-часто моргает, словно слезы смаргивает. Когда Заварзин прихватил его у мотоцикла, Ивану просто деваться некуда было, кое-как разговорился. Да и то нехотя, через силу. Оказывается, никуда он больше не ездил и не писал по поводу сожженной избы, и ничего не хочет. Пускай, мол, все будет, как есть. Что теперь старое ворошить и этих ребятишек дергать. На все божья воля… Последняя его фраза насторожила Василия Тимофеевича, поскольку стояли они возле двора старухи Солякиной, набожной и уединившейся в своей избушке. Но Заварзин промолчал тогда и пригласил его в гости на День Победы — все-таки воевали вместе. Иван так же нехотя согласился, но вот уже дело к обеду, все готово и на стол собрано, а его нет.
Заварзин не вытерпел и поехал в Стремянку. Ездил он теперь на «Волге», поскольку старца Забелина, который теперь жил у Василия Тимофеевича, на мотоцикле не повезешь, и уже привыкал к ней, как привыкают к молодому, только что объезженному коню. К тому же дорога еще не просохла, машину кидало и заносило на поворотах. Заварзин выехал на стремянскую улицу и сразу заметил мотоцикл Ивана. Он опять стоял около Солячихи, и стоял давно — грязь успела высохнуть, прикипеть к металлу. Это лишь усилило подозрения. Лет десять назад Солячиха ушла от сына, вернее, осталась в старой избе, когда сын построил новый дом на задах своей усадьбы. И к ней со всего села потянулись старухи и стареющие женщины. Собирались будто на посиделки-беседы, впрочем, так оно и было, но по религиозным праздникам молились. В свою председательскую бытность Заварзин, составляя справки и отчеты, указывал, что на территории его сельсовета всего пять-шесть верующих православных и еще кержак Ощепкин. Так что никаких хлопот с атеистическими беседами никогда не было. Старушки молились каждая сама по себе, по своим избам, и только с уединением Солячихи с Заварзина потребовали в райисполкоме, чтобы он поставил ее избу на учет как молельный дом.
— Да нет у меня молельных домов! — доказывал Василий Тимофеевич. — У нее не молятся. Собираются, разговаривают, сам проверял.
Стремянские старушки ходили молиться в другое место — к старой, обгоревшей церкви. Если была хорошая погода, они собирались на солнцепеке под стеной, рассаживались на пустые винные ящики, ставили на полочку икону, зажигали свечки, а все остальное было похоже на обыкновенные посиделки. Вспоминали ранешную жизнь, давно умерших односельчан, предавали анафеме Алешку Забелина и поругивали нынешнее беспутство.
Заварзин постучался к Солячихе, шагнул под низкий, по-старинному, дверной проем.
— С праздничком, — сказал он и снял кепку.
Иван сидел за столом и на холстинке раскатывал восковую свечу. Он ничуть не смутился, что его застали за таким необычным делом, подрезал ножом кончик свечки, попробовал, как она стоит. Солячиха поставила на полку блюдо с крашеными яйцами, накрыла полотенцем и как-то нехотя подала табурет.
— Садись, Василий…
— Я не рассиживаться пришел! — весело сказал Заварзин. — Хочу вот гостенька твоего к себе позвать. Обещался он ко мне заехать, да, видно, ты, Николаевна, крепко его приголубила!
И засмеялся, погрозив пальцем.
— Меня приголубливать не надо, — сказал Иван хмуро.
— Ты же сулился, Иван…
— Праздник нынче, — пояснила Солячиха. — В церковь пойдем.
— Так сегодня еще День Победы! — напомнил Заварзин. — Ты что, Иван, забыл?
— Ничего я не забыл, — буркнул Иван и взялся за другую свечу. — Все помню… Не поеду я.
Заварзин пожал плечами, тронул скобку двери.
— На нет — и суда нет. Бывайте здоровы.
Обида взяла за горло, свело скулы. Иван догнал его во дворе, остановился, привалившись к воротному столбу.
— Не обижайся, Тимофеич… Надо же и мне к какому-то берегу подгребать.
— Слушай, Иван, переезжай ко мне жить? — вдруг предложил Заварзин. — Места хватит. Не твой это берег, куда ты подгреб-то…
— Я здесь не со старухами, — многозначительно сказал он. — Мне сейчас лучше стало… Ты уж не обессудь.
— Я ведь не осуждаю тебя, Иван… Думал, мы с тобой и избой твоей повязаны были, и войной, да и…
Иван согнул шею, сжал огромные кулаки.
— Мне, Тимофеич, веры не хватает… Все есть, а веры нет, и избы своей нет. Я уже себя боюсь, Тимофеич! — оправдывался Иван.
Заварзин поехал, а Иван сделал несколько шагов следом, замахал руками и замер, широко расставив ноги. Василий Тимофеевич гнал машину вперед и долго еще ощущал спиной его тяжелый взгляд и удерживал себя от желания оглянуться.
![Конни Мейсон - Птица счастья [Птица страсти]](/uploads/posts/books/18097/18097.jpg)