Мария Метлицкая - Машкино счастье (сборник)
В тридцать восемь лет Алушта вышла замуж за коллегу, врача из своего госпиталя, американца Джефри. У него был хороший дом в Вестчестере и приличный счет в банке. Стефани он полюбил всей душой. Алушта с годами стала очень стильной: фигура та же, не испорченная родами, свои блестящие волосы она теперь красила в медно-рыжий цвет и носила очки с дымкой – не видно морщин.
Пиаф с Марио приезжали в Америку каждый год. Пиаф был все такой же субтильный подросток, если не разглядывать лицо. Всякий раз они впятером снимали на неделю дом на Кейп-Коде – на океане. Вечерами делали барбекю и пили некрепкое американское пиво. Восьмилетняя Стефани нещадно кокетничала с Марио. Он и вправду был красавец. Все друг друга очень любили.
Алушта сидела на балконе в полотняном глубоком шезлонге и, глядя на эту компанию, думала: а если бы тогда актер не бросил ее, а Ленчик – Пиафа? А если бы они не поехали тогда в Сочи? А если бы не пришло приглашение от дальних родственников? Страшно подумать, что бы было, если бы... Ох, если бы да кабы, вздыхала Алушта и улыбалась.
А что касается тряпок, то Алушта почему-то к ним абсолютно остыла. Даже странно. Почему? Может, от такого изобилия?
Машкино счастье
Машка Терентьева – ее еще называли «Машка-мышь» или «Машка маленькая» – торопилась на дачу – ведь теперь у нее там появился предмет тайного обожания. Соседка-художница.
Художница появилась в их старом дачном поселке не так давно, и как досталась ей старая генеральская полуразрушенная, но все еще необыкновенная дача, никто толком не знал. Когда-то этот дом был, пожалуй, самым примечательным в поселке – двухэтажный, с крохотной круглой мансардой наверху, выкрашенный в белый, такой непрактичный для дачи цвет. Этот величественный белый дворец (кто знал тогда об извращенных вкусах появившихся спустя лет сорок нуворишей?) возвышался над неловкими и убогими домишками поселка, и его первенство никто и не думал оспаривать.
Владелец дома, старый генерал, ходил по участку в поношенных зеленых брюках с лампасами, с носовым платком на голове, завязанным с четырех углов на смешные узелки. Жена его, которую, естественно, называли генеральшей, барыней отнюдь не была и хлопотала днями на участке, окучивая крупную клубнику и лелея кусты разноцветных пионов – от белых до темно-бордовых. Были они бездетны.
Сначала ушел генерал, а следом, спустя полгода, – его тишайшая жена. Многие годы на дачу никто не приезжал. Дом ветшал, зарастали бурьяном грядки с сортовой клубникой, и вырождались красавцы пионы. На генеральскую дачу многие клали глаз, но найти концы не удавалось никому – близких родственников у генерала не оказалось. И все вздыхали, проходя мимо некогда роскошной дачи, и качали головами: дескать, вот добро-то пропадает. А другим людям век ютиться в маленьких, хлипких домишках с сильно разросшимися семьями.
«Генералов» Машка помнила смутно, а вот набеги на одичавшую генеральскую клубнику и смородину – хорошо. Вкус детства. Так вот, эта самая дама появилась в поселке года три назад. Подала в правление документы на дачу, но оставалось только гадать, как ей удалось это провернуть. Ходили разные разговоры: то она внебрачная генералова дочь, то дальняя родственница генераловой жены… Правды не знал никто. Художница просто ни с кем не общалась.
Дом поправлять и переделывать она не стала, траву не косила, и, казалось, ей нравилось это диковатое место, в котором и вправду было что-то таинственное и притягательное.
Жила она на даче с мая по октябрь, раз в неделю выезжая на стареньком дребезжащем «Опеле» в город за продуктами. Машка покуривала на терраске и жадно наблюдала за жизнью соседки. Художница вставала поздно, к полудню. Выходила на крыльцо и, подставляя лицо солнцу, деревянным гребнем начинала расчесывать длинные, до пояса, волосы. Потом беспощадно скручивала их в тугой блестящий узел и садилась в плетеное кресло пить кофе. Примерно часов до двух она сидела на крыльце и созерцала природу, погруженная в свои мысли. А потом уходила в дом, и все интересное кончалось. До Машки доносились слабый запах масляной краски и легкий скрип подрамников. Вечером соседка опять долго пила кофе на крыльце и наслаждалась наступившей прохладой.
Если бы Машку спросили, чего она хочет больше всего на свете, не раздумывая ни минуты, она бы сказала: познакомиться с этой загадочной женщиной и попасть к ней в дом. И однажды это случилось.
Грех говорить, но Машке повезло: художницу прихватил радикулит. Слабым голосом она позвала Машку и попросила ее зайти. Машка увидела большую, сыроватую веранду со старыми, протертыми плюшевыми креслами, большой круглый стол, покрытый павловопосадским платком, как скатертью, ромашки на столе в прозрачном кувшине и саму хозяйку, охавшую и полулежавшую на диване.
– Будем знакомы. Маша, – прошептала смущенная Машка.
Художница чуть удивилась (видимо, знакомство не входило в ее планы), но кивнула:
– Альбина. Мне неловко, но просить некого. Не могли бы вы меня растереть?
«Господи, – подумала Машка, – уже и к телу допустили». Она часто закивала, готовая практически на все. Художница, охая, неловко повернулась на бок, и Машка принялась усердно втирать в круглую и гладкую спину пахучую мазь.
– А теперь я вас укутаю. – Машка почти освоилась. Она крепко замотала спину художницы шарфом и помогла принять удобное положение.
– Спасибо, вы меня спасли, – слабо улыбнулась художница.
– Имейте в виду, – строго сказала Машка, – еще я умею делать уколы!
– Звучит угрожающе, – усмехнулась художница. – А кофе, кофе вы умеете варить?
Машка сейчас умела или, точнее, смогла бы все, чего бы ни попросила Альбина. Что там кофе?
Потом Машка молола ароматные зерна, варила в медной джезве кофе, красиво все поставила на поднос, по-хозяйски нарезав лимон и разложив на блюдце печенье.
Художница улыбнулась:
– Вы мой ангел-спаситель, Маша.
С этой минуты Машке показалось, что началась их дружба. Как она заблуждалась! Зато теперь она имела право зайти проведать прихворнувшую соседку, принести ей бульон и горячую, посыпанную укропом с грядки картошку, растирать больную спину, варить кофе, мыть тонкие фарфоровые чашки – все по-дружески, по-соседски. Больше всего Машка боялась, что вот Альбине станет легче и закончится это славное время. Художницу она уже почти обожала.
Впрочем, такие привязанности случались в Машиной жизни не раз. Впервые – в детском саду. Предметом была деревенская девушка Тося, служившая в их группе нянечкой. Тося переживала несчастную любовь и рыдала день напролет. В течение дня тихонько подвывала, а уж в тихий час отрывалась по полной, запершись в кладовке со старыми игрушками и сломанными санками. Воспитательница Лариса Ивановна уходила на бесконечные перекуры, дети пугались, а маленькая Машка прокрадывалась в кладовку и утешала бедную Тосю – гладила по голове и плечам и всем своим горячим детским сердцем страдала вместе с ней. Тося рассказывала Машке, что ее бросил деревенский жених, выбравший ее младшую сестру, и что обратно в деревню ей хода нет, а в Москве она одна и снимает койку у вредной старухи, только вот и хорошего, что здесь, в саду, кормится досыта, отродясь так в деревне не ели. Машка притащила из дома новую мамину помаду с запахом земляники и маленькую брошку с фальшивыми рубинами – хоть как-то утешить бедную Тосю. Тося сначала подаркам обрадовалась, а потом испугалась, что и ей, и Машке за это попадет. Но Машка ее успокоила, сказав, что дома у них этого добра завались. Когда дома мать обнаружила пропажу и узнала правду, дочь не ругала, а, вздохнув, сказала:
