Ирвин Ялом - Шопенгауэр как лекарство
— Мои проблемы выеденного яйца не стоят.
— А ты помнишь мою версию Бойля-Мариотта? — возразил Джулиус. — Маленькая тревога имеет тенденцию расширяться и заполнять весь доступный объем. Твоя тревога не менее важна, чем все остальные, — пусть на первый взгляд кажется, что это не так. — Он взглянул на часы. — Только у нас почти не осталось времени, так что, может, поговорим об этом в следующий раз? Вносим это в повестку дня?
— Чтобы я не отвертелась, да? — сказала Бонни. — Ну ладно, так и быть. Я хотела сказать, что я мучаюсь, оттого что я такая некрасивая, толстая и неуклюжая, а вот Ребекка — и Пэм тоже — они такие красивые и… стильные. В особенности ты, Ребекка, ты всегда заставляешь меня об этом думать — что я страшная и никому не нужная. — Бонни замолчала и взглянула на Джулиуса. — Вот, в общем-то, и все.
— Принято, — сказал Джулиус, поднимаясь в знак того, что занятие окончено.
Глава 14. 1807 год — Артур Шопенгауэр едва не становится коммерсантом
Человек высоких талантов и редких умственных способностей, который вынужден заниматься низкой работой, подобен изящной, мастерски расписанной вазе, которую используют как обыкновенный кухонный горшок [32] .
Большое европейское турне Шопенгауэров окончится в 1804 году, и шестнадцатилетний Артур с тяжелым сердцем приступит к исполнению данного отцу обещания. Он поселится учеником в доме именитого гамбургского купца Иениша. Здесь, в перерывах между хозяйскими поручениями, он будет тайком изучать величайших мастеров мысли и слова, всякий раз угрызаясь из-за этой двойной жизни: к тому времени он вполне усвоит отцовские железные жизненные принципы.
Девять месяцев спустя случится ужасное событие, которое навсегда оставит мрачный след в жизни Артура. Здоровье Генриха Шопенгауэра, которому в то время было всего шестьдесят пять, начнет стремительно ухудшаться: он сделается желчным, раздражительным, усталым и рассеянным и даже перестанет узнавать старых друзей. 20 апреля 1805 года он, несмотря на физическую слабость, каким-то чудом доберется до своего гамбургского товарного склада, поднимется на верхний этаж и, взобравшись на подоконник, выбросится вниз, в протекавший под окнами канал. Через несколько часов его тело обнаружат в ледяной воде.
Любое самоубийство оставляет в родственниках вину, боль и гнев, и Артур, без сомнения, испытал все это сполна. Только вообразите, какую бурю чувств он должен был пережить. Любовь к отцу сменилась тяжелейшим горем утраты. Обиды на отца — позднее он часто будет жаловаться на его чрезмерную жесткость — породят в нем раскаяние. Даже неожиданный проблеск свободы, мелькнувший перед ним после смерти Генриха, должен был терзать его совесть еще больше: Артур сознавал, что отец никогда бы не согласился, чтобы сын стал ученым. В этой связи невольно вспоминаются еще два человека, которые тоже рано лишились отцов и отличались особым свободомыслием, — Ницше и Сартр. Можно только догадываться, сумел бы Ницше вырасти в воинствующего безбожника, если бы его отец, лютеранский священник, не умер, когда сын был еще ребенком. Сартр в автобиографии напишет, что, к его величайшему счастью, судьба освободила его от необходимости угождать отцу. Остальным, вроде Кьеркегора или Кафки, повезло меньше: всю жизнь обоих подавляли родители.
В работах Артура Шопенгауэра среди невероятного разнообразия идей, предметов, исторических и научных фактов, понятий и мнений, можно по пальцам пересчитать те места, в которых автор говорил бы с трогательной нежностью, и все они посвящены Генриху Шопенгауэру. В одном месте Артур с гордостью замечает, что его отец честно признавался, что работает ради денег, и сравнивает это с двуличием своих коллег-философов, в особенности Гегеля и Фихте, которые, по его мнению, только делают вид, будто трудятся во имя человечества, а на самом деле добиваются лишь славы, власти и богатства.
В шестьдесят лет Артур вознамерится посвятить все свои труды памяти отца. Он станет писать и переписывать текст посвящения, которое, в конце концов, так и не будет опубликовано. Один вариант будет начинаться так: «Славный, благородный дух, которому я обязан всем, что я есть и чего я достиг… каждым своим открытием и каждой радостью, каждым утешением и наставлением, позволь ему услышать твое имя и узнать, что, если бы Генрих Шопенгауэр не был тем, кем он был, Артур Шопенгауэр уже сто раз был бы ничтожным прахом, смешанным с землей».
Причины столь глубокой сыновней благодарности остаются для нас загадкой, в особенности если учесть, что, насколько мы знаем, Генрих к сыну особой нежности не питал. Его письма к Артуру полны придирок и едких замечаний. Чего стоит, к примеру, вот это: «Танцы и верховая езда не прибавляют достоинств купцу, чьи письма должны быть прочитаны и, следовательно, написаны должным образом. Я же неизменно нахожу, что ваши заглавные буквы по-прежнему выглядят просто чудовищно» [33]. Или: «Никогда не заводите обычая сутулиться, ибо это выглядит отвратительно… если за обедом кто-нибудь сидит, ссутулившись, его могут принять за переодетого портного или сапожника». В своем последнем письме Генрих напутствует сына: «Что касается до хождения или сидения с прямой спиной, то я советую вам попросить того, кто окажется рядом с вами, давать вам порядочного тычка всякий раз, как заметит, что вы забыли об этой важной привычке. Именно так поступают отпрыски королевских особ, которые предпочитают лучше перетерпеть боль, чем выглядеть, как презренные простолюдины, всю свою жизнь».
Артур был достойным сыном своего отца, унаследовав от него не только внешность, но и черты характера. В семнадцать лет мать напишет ему: «Я знаю слишком хорошо, как мало счастья ты испытал в юности, какую предрасположенность к меланхолическим размышлениям ты получил в качестве печального наследства от своего отца» [34].
Кроме всего прочего, Артур унаследует и поразительную прямоту своего родителя, которая не замедлит сказаться в том, как он решит главный вопрос, вставший перед ним после смерти Генриха, а именно: должен ли он, несмотря на отвращение к коммерции, продолжить ученичество. В конце концов он решит поступить так, как поступил бы на его месте отец, то есть сдержит клятву.
О своем решении он напишет: «Я продолжал оставаться в доме своего патрона, отчасти оттого что тяжелейшее горе сломило мою решительность, отчасти оттого что совесть моя была бы неспокойна, нарушь я обещание, данное отцу, вскоре после его смерти» [35].
Если Артур и чувствовал себя связанным по рукам и ногам, то мать его, по всей видимости, от подобных обязательств не страдала: в одно мгновение она решает изменить свою жизнь. В письме к семнадцатилетнему Артуру она скажет: «Твой характер так сильно отличается от моего: ты по природе нерешителен, я же слишком поспешна, слишком порывиста» [36]. После нескольких месяцев вдовства она продаст особняк Шопенгауэров, ликвидирует почтенное семейное дело и уедет прочь из Гамбурга. В письме она похвастается Артуру: «Меня всегда влечет к себе все новое и необычное. Вообрази себе мой выбор: вместо того чтобы возвратиться в родной город, к друзьям и родственникам, как любая женщина поступила бы на моем месте, я выбрала Веймар, который был мне почти незнаком» [37].
