Людмила Коль - Земля от пустыни Син
Лёля давно замужем. Нельзя сказать, что ее муж нравится Всеволоду Наумовичу — обычный работяга. Неплохой, конечно, парень, но… простой для его дочери. Не такого зятя он хотел, конечно. Но, как говорится, дело хозяйское. Познакомились где-то в церкви, когда Лёля ездила на экскурсию по русскому Северу. Там он ее уговорил, видно, всякими словами — ну, как обычно бывает: молодая, неопытная, кровь бьет ключом. А потом ей уже не вырваться было — оказалась полностью в его власти. Да еще к тому же благодаря Лене Лёля такая религиозная выросла — все православные праздники отмечает, обязательно постится, по субботам с детьми в церковь ходит, книжки читает про жития святых. Вот на этом они тоже сошлись, потому что зять если что-то и читает, то только религиозное. Наверное, хуже было бы, если бы пил, как русские мужики, а так — вполне положительный, тихий, с гладким благообразным лицом, бородой, которую любит слегка поглаживать, все по дому умеет делать, с детьми возится в свободное время. А где работает — какая разница? Даже если и в похоронном бюро — там же должен кто-то работать? А похоронить человека — это святое дело, так он всегда рассуждает.
С Глебом труднее. Он хоть и молодой еще совсем, практически мальчишка еще, но тоже уже женат — ему было восемнадцать, а ей шестнадцать, когда их поженили, чтобы Ире не делать первый аборт. Не гламурная, конечно, и молчит про себя. Но Лена настояла, чтобы поженились, раз так получилось. Даже жесткую свадьбу, как теперь говорят, им сыграли — по всем правилам, хотя Глебу это было безразлично. И теперь они втроем с малышом живут в соседней комнате, где раньше спал отец; потом, когда Сева переехал обратно к матери, это была его комната, а теперь ее отдали Глебу. Громогласно, конечно, получается, суета все время вокруг, мельтешенье, двери то и дело хлопают, покоя нет, не отдохнешь, главное — нигде не спрячешься, не схорониться от чужих глаз нигде, одному побыть… Особенно чувствуется теперь, когда второй «звонок» уже был… Глеб работает продавцом в магазине компьютерной техники. Хоть что-то выучил, к чему-то приспособился. Одни проблемы с ним были: в школу приняли не сразу, говорили, что отстает в развитии, хотя он всегда был крупный ребенок, выше своих сверстников. Но когда перед поступлением проходил собеседование, сказали, чтобы еще год посидел дома — психолог так Лене сказал. А потом, в школе уже, учителя настаивали, чтобы его перевели в другую школу — для трудновоспитуемых. Лену постоянно вызывали к директору и говорили прямо: «Все дети дерутся, это нормально. Но он у вас не бьет детей, а просто убивает — с удивительной жестокостью дерется». Каждый раз Лена упрашивала оставить Глеба в школе. А придя домой, только пожимала плечами и отмахивалась: «Подумаешь, что они там говорят! Здоровый парень. Нужно, чтобы умел давать в морду, а не сопли разводил, когда другие бьют». Потом, правда, сын понемногу выправился, и школу с грехом пополам закончил, и даже компьютерные курсы закончил. К словам матери всегда прислушивался — та его в руках держала крепко, чуть что — кулак покажет: «Смотри у меня!» А отца ни в грош не ставил — что бы Всеволод Наумович ни сказал, какое бы замечание ни сделал, Глеб тут же оборвет: «Не парься, дед!» Матери никогда так не скажет, а ему: «Не сипи!» Теперь работает — семью содержит. Но эта семья — надолго ли?
Всеволод Наумович глубоко вздыхает и тут же чувствует, как все тело пронзает резкая боль. Он замирает от неожиданности. Но боли уже нет. Он прислушивается к тому, что происходит у него внутри.
В тот первый раз его спасла Лена: увидела, как его с утра выворачивало наизнанку и он, обхватив обеими руками унитаз, не мог подняться с колен, и стала настаивать, чтобы вызвали «скорую помощь»:
— Я вам говорю, Майя Михайловна, что так просто это не бывает! Посмотрите, что с ним делается!
— Это после пьянки, вчера на работе праздновали юбилей, он сам рассказывал.
— Да, завотделом полтинник разменял, праздновали, надрались мужики в лоскуты, как всегда. И что с того?
— Слова у тебя!.. — брезгливо дергает плечом мать.
— При чем здесь слова! Вы бы лучше не на слова внимание обращали, а на то, что вашему сыну плохо! Плохо, понимаете? Пло-хо! — почти на панических нотах пытается убедить мать Лена, но, похоже, не может добиться от нее никакой реакции: мать спокойно принимает душ, идет завтракать.
— Севе действительно сейчас плохо, не видите, что ли?! Никогда еще такого с ним не было! — не отступает Лена. — Я вам говорю, что нужно «скорую» вызвать!
— Какую «скорую»? Ты что, Севу не знаешь? Он же всегда по утрам притворяется! — машет рукой мать и уходит к себе, громко хлопая дверью.
Почему она всегда была жестока к нему? Никогда, на самом деле, не понимала его, не чувствовала. Все выходило только на крик, а чувств не было. Даже сквозь туман, который окутывает сейчас его мозг, Севу пронзает эта горькая мысль, и от этого становится еще тяжелее. Он мучительно стонет и, полностью обессилев от боли и от рвоты, беспомощно распластан на диване. Чувствует, как Лена склоняется над ним, прикладывает руку к его лбу, на котором выступили мелкие холодные капельки пота, но глаза открыть он не может, только чувствует, как она ладонью стирает их.
Потом слышит, как Лена набирает номер телефона, чтобы вызывать «скорую». Но мать ходит по квартире и повторяет:
— Обычные Севины штучки, разве не знаешь? Все Левитины садисты — им всегда хочется сделать другим «под ребро», чтобы другим было плохо!
И даже когда его увозят в реанимацию с диагнозом «обширный инфаркт миокарда», мать и тогда не верит — звонит какой-то своей подруге и уходит гулять.
Мысль Всеволода Наумовича зацепляется за «больную» тему, которая преследует его всю жизнь: мать.
Какая у него была мать? В бесконечных историях, которые она рассказывала — на улице, в транспорте, в очереди, по телефону, соседкам, подругам, свои «девочкам», с которыми работала, случайным людям, — можно было запутаться. И что там было правдой, а что — вымыслом, понять было невозможно, так все переплеталось. И когда она играла — просто из любви к искусству, — а когда бывала сама собой, тоже понять было нельзя. Никто так и не разобрался в ее барочной натуре. Но Сева всегда чувствовал, что связан с ней, словно пуповиной, которая не отпускала его с рождения до самого последнего ее дня, когда утром Лена открыла дверь в ее комнату и нашла ее лежащей на диване и уже остывшей: в последнюю минуту у нее не хватило сил никого позвать. Он всегда чувствовал, что словно дышал всю жизнь одним с ней вдохом. Почему она всегда требовала от него большего, чем он мог? Что бы он ни делал, как бы ни поступал, она словно стояла за спиной, и он должен был постоянно оглядываться: а что она скажет? То ли я сделал? Так ли поступил?
В детстве, он как сейчас помнит, Севочка был игрушкой, предметом ее гордости. «Ты посмотри какой!» — эти слова следовали за ним повсюду: мать каждому готова была с восхищением рассказывать, какой замечательный у нее Севочка, что он недавно сказал, как посмотрел. Севочку ставили на стул перед картой, всовывали в его маленькую слабую ручку указку и говорили: «Покажи, Севочка, какие республики ты знаешь?» И Севочка, выставив вперед живот, путаясь в звуках, важно произносил: «Кыргызкая, Таджыгская, Узбеская…» Гости хохотали, а мать целовала и протягивала шоколадку в темно-красной обертке, на которой был нарисован серебряный олень. Он ходил с атласным бантом на шее, а светлые кудрявые волосы специально не стригли, мать не разрешала, говорила, что он у нее златокудрый: «Видишь, какие у него локоны: чистое золото» — и протягивала правую руку, на котором блестело обручальное кольцо пятьсот восемьдесят третьей пробы.
И вот он наконец настает, этот день, о котором Сева слышит от взрослых уже столько времени — утром бабушка Лея торжественно объявляет:
— Севочка! У тебя родился брат!
Что это значит для него, Сева не осознает до тех пор, пока брата не приносят из роддома: на пороге квартиры он видит свою красивую, светловолосую, опять похорошевшую и постройневшую мать. Она стоит с завернутым в голубое байковое одеяльце свертком и счастливо улыбается.
— Ну что же ты, Сева? — восклицает она, протягивая ему навстречу голубой сверток. — Это твой младший братик!
Но Сева только молча смотрит на то, что у матери в руках. А рядом — дед, обе бабушки, отец, и все взоры обращены на сверток.
— Бери скорее! — говорит мать. — Сейчас развернем и увидишь, какой симпатичный у тебя братик.
А Сева не может сдвинуться с места, потому что внутри, всем своим детским организмом, чувствует вдруг, что у него отняли навсегда главное: безграничную любовь к нему родителей.
И однажды он не выдерживает и, мучительно закусив от обиды губу, задает матери вопрос, который не перестает терзать его ни днем, ни ночью:
![Надежда Кожушаная - Нога [киносценарий]](/uploads/posts/books/276827/276827.jpg)