Юрий Герт - Северное сияние (сборник)
— Но, Танечка, ведь такой же национальности не существует — “человек”... Ты ведь и пишешь, сама смотри, “еврейка”.״ Это как понимать? Или это для тебя что — одно и то же?.. — И видя, что Таня, опустив голову, молчит, отгораживаясь от нее молчанием, как броней, Инесса Серафимовна свела руки на груди, ладошка в ладошку, и ахнула: — Танечка, так тебя уже что — перетянули?.. Переманили?.. Для тебя уже все остальные — не люди, получается?..
Таня подняла на директрису спокойные серые глаза и попыталась было рассказать — про Данию, про мать Марию... Но Инесса Серафимовна сморщилась, замахала руками:
— Уходи, уходи! Не хочу с тобой даже разговаривать, с такой... — Она закончила фразу уже в опустевшем кабинете.
21
— Где у тебя твоя национальная гордость, Никита? — обрушилась директриса на Медведева, едва он вошел. И в сердцах бросила на стол заполненную им анкету.
— Как это — где?.. — произнес Никита, во всяком деле любивший обстоятельность. — Национальная гордость у меня на месте.
— Вот как... — усмехнулась директриса язвительно. — А это что?.. Это как называть прикажешь?.. — Она схватила злополучный листок и поднесла к самому — картошечкой — носу Никиты. — Подумай, кто ты такой? Ты что, без роду, без племени?.. Как мог ты забыть о своем прошлом, о своих великих предках?..
— Это о каких?
— Как это — о каких?.. — Глаза Инессы Серафимовны, похожие на два небольших свинцовых шарика, так и рвались из орбит. — А князь Александр Невский? А князь Дмитрий Донской?.. А князь Юрий Долгорукий?.. Ты что, забыл?..
— Ничего я не забыл, — сказал Никита, подумав. — Только, может, у кого в роду князья и были, а мы, батя говорит, из крестьян. И вообще... — Он посмотрел на директрису с некоторым сомнением: следует ли доверять ей столь важные мысли... — И вообще я считаю: говорить надо не “национальная гордость”, а “многонациональная”.
— Что-то?..
— Во-первых, страна у нас многонациональная, и что это получится, если каждый своей нацией выхваливаться станет?.. И во-вторых, например, Пушкин... Он какой нации?
— Не трогай Пушкина!.. — крикнула директриса, ощутив явный подвох. — Я тебе запрещаю!..
— Про него пишут: великий русский поэт... А он сам про себя писал: “потомок негров”... Я читал. Или вот Лермонтов... Или Гоголь...
— Не трогать Лермонтова! — крикнула Инесса Серафимовна и ударила по столу кулаком. — И Гоголя не трогать, слышишь?..
— Пожалуйста, — сказал Никита. — Я ведь только к тому, что гордость должна быть многонациональной, потому что все люди... Это ведь про Пушкина и Лермонтова все известно, их предками ученые занимались. А у кого не занимались?.. Откуда известно, что среди предков у меня не было финнов, татар, турок?.. А у вас — французов или, положим, евреев?..
— Я чистокровная русская, — сказала Инесса Серафимовна. — И предки мои были чистокровные русские люди. — Она постаралась взять себя в руки, перебирая бумаги, лежавшие на столе.
— А имя у вас французское: Инесса... Я читал. И отчество греческое: Серафим. Только имя еще мало что значит. Например, цари на Руси носили еврейское имя: Иван.
Директриса потерла лоб кончиками пальцев. Помахала рукой, как веером, на уровне подбородка. Ее обдавало то жаром, то холодом.
— Иван?.. Еврейское имя?..
— А как же. Например, в Библии: Иоанн Креститель.
— Не морочь мне голову, — сказала Инесса Серафимовна. — Ты лучше скажи, почему ты, Никита Медведев, русский человек, записался в евреи?
— Вы ведь сами, — объяснил Никита, — говорили про национальную рознь... Так вот, я не хотел, чтобы ее сеяли... Никто из ребят не хочет... Поэтому все и записались...
— Ты не говори за других, Никита Морозов, говори за себя!
— Я и говорю за себя.
Может быть, молчание длилось целую минуту. Может быть — две. Подперев голову, Инесса Серафимовна смотрела на Никиту — тяжелым, печальным взглядом, будто прощаясь.
— Хочешь знать, кто ты такой на самом деле, Никита Медведев? — спросила директриса.
— Хочу, — сказал Никита.
Не так-то легко было выдержать взгляд Инессы Серафимовны, но он мужественно его выдержал, а что ему оставалось?.. Прошла еще минута молчания, и он услышал:
— Так вот, Никита Медведев, ты — сионист.
22
Известно, что при попытках постичь существо важнейших исторических событий сплошь и рядом возникают разного рода неясности и загадки. Что уж говорить о событиях вовсе не исторических?..
По одной версии, едва Никита Медведев вышел из директорского кабинета, к нему гурьбой кинулись ребята, поджидавшие — не то его появления, не то приглашения в кабинет.
— Не тушуйся, Никита! Мы с тобой! Мы тоже сионисты!.. — кричали они, поскольку слышали разговор, происходивший за дверью, он был довольно громок...
Никита ничуть не обрадовался такой поддержке, поскольку не помышлял об отбытии в Иерусалим, да и вообще смутно представлял себе идеалы сионизма. Как, впрочем, и все ребята. И потому, с мрачным видом оглядев своих сторонников, он сказал: “Вы не сионисты, вы — дураки...”
По другой версии, вся толпа с криками: “Тогда и мы!.. И мы тоже!..” — ворвалась в кабинет и окружила Инессу Серафимовну, которая туг же, забыв о победах на Чудском озере и поле Куликовом, одержанных ее предками, бежала из кабинета...
Говорят, с этого дня по городу поползли слухи о жидомасонском заговоре, о нитях, тянувшихся за рубеж, и даже о зловещем дне “X”... Короче, слухов было много, и благодаря им репутация Инессы Серафимовны не осталась безупречной. Утверждали, будто бы она превратила школу в рассадник сионистских идей, а также что она лишь ради маскировки прикидывалась их противницей. Однако ее не тронули, а тронули-таки директора лакокрасочной фабрики Дерибасовского. То есть его “за сокрытие биографических данных” (так было записано в протоколе) турнули из партии, а затем “по собственному желанию” перевели в сторожа... Но не станем выходить за пределы школы №66, не станем повторять и без того широко известные факты и делать обобщения, от которых не становится светлее на душе, наоборот, ею овладевают горечь и уныние... Речь о другом.
Речь о том, что когда, не успев его толком открыть, в школе №66 закрыли кружок мягкой игрушки, кружок этот не распался, отнюдь. В положенные дни ребята стали приходить к Марии Константиновне домой и в одинокой, пустоватой квартире пенсионерки Грибок звучало тогда сразу столько живых, веселых, молодых голосов, как будто бы это была не квартира в обычном жилом доме, а весенняя, залитая солнцем березовая роща, в которой ранним утром поют и стрекочут птицы. При этом пенсионерке Грибок казалось, что и после ухода ребят это разноголосое птичье пение и стрекотание продолжается, и что по всей квартире, в каждом ее уголочке пахнет не зимой, а весной...
Что же до ребят, то никогда еще не жили они так весело и дружно — все, кроме Зины Погребняк, которая, впрочем, вскоре к ним присоединилась, не оставаться же ей одной... И было раз и навсегда решено: нужно не кичиться своими предками, а стараться, чтобы тебя самого не стыдились потомки. А среди предков следует помнить прежде всего не тех, кто больше пролил человеческой крови, а тех, кто больше построил, вырастил, вылечил.
И было — ах, до чего хорошо!.. — когда в один дом приглашали отведать рыбу-фиш, в другой — блинов со сметаной, в третий — галушек или вареников с вишнями, и в одной семье читали гостям незнакомые им стихи Бялика, а в другой — знакомые, но оттого еще более тревожащие сердце стихи Шевченко, а в третьей — одинаково всем родного Пушкина... И никому в голову не приходило считаться, кто на чьей земле живет, и кто кого когда-то обидел, и кто больше крупных или мелких подлостей совершил — всего этого в прежние времена было предостаточно, и дело в конце-то концов не в том, что было, а в том, что будет, в этом одном мы с вами вольны...
23
Но — стоп! — говорю я себе. Хватит, с чего это ты разболтался?.. Пора заканчивать, не кажется ли тебе, что твое повествование и без того затянулось? Да и кому интересны те — давние уже теперь времена?..
Прекрасные времена... — думаю я.
Подлые времена... — думаю я.
Прекрасные подлые времена... — думаю я. — В самом деле, кому это интересно?.. Теперь?.. Но мне так не хочется расставаться с Диной Соловейчик, такой отчаянной и такой беззащитной, с горячими золотыми искорками в каштановых волосах... Из нее, из Дины Соловейчик, могла бы получиться Юдифь, а могла бы Эсфирь... И даже скорее Эсфирь, чем Юдифь... А из Тани Лавровой, с ее прямыми, вразлет, бровями и спокойными серыми глазами — мать Мария, но это уж, как говорится, оборони бог... А Никита, которому истина дороже друга, и тем более — любого начальства... А Игорь Дерибасовский, взбунтовавшийся против скверны, подобно коре нараставшей сотни, тысячи лет на рабьих сердца?.. А остальные мальчишки и девчонки, бесстрашные и наивные, отважные и глупые, способные броситься, не рассуждая, на помощь слабому — только потому, что он слаб, и сбитому с ног — только потому, что он, опрокинутый на острые камни, корчится от боли?.. Как не хочется мне расставаться со всеми вами, чтобы начать новую, последнюю главу...
