Евгений Рожков - В стране долгой весны
Аканто смотрит в сторону гор из-под руки, но, видимо, ничего тревожного не замечает. Лицо его все еще радостно.
Если над горами не будет на закате туч, значит, и завтра будет хорошая погода.
— Аканто, а я ту-чу ви-и-ижу, — растягивая слова, говорит Тынетегин. — Вот смотри, над самой вершиной горы. Пурга будет?
— Нет, это не туча, это белое облако, а в таких облаках не бывает ветра, — уверенно отвечает Аканто.
Незаметно для себя проходим через все стадо и поднимаемся на большую возвышенность. Снега, снега, снега… Они чуть-чуть пожелтели и потому теперь не кажутся такими холодными и безжизненными, как раньше. Даль, бесконечная снежная даль.
Смотришь, смотришь и не можешь оторвать взгляд. Чувствуешь, как что-то внутри происходит: зайдется сердце, станет тревожно на душе, будто что-то открыл в себе новое, еще непонятное, неосмысленное. Мурашки пробегают по телу. Но вот нахлынувшее тревожное чувство отступает, отлетает прочь, и на смену ему приходит ощущение доброты и нежности, понятное, как материнская ласка, и ты вдруг беспричинно улыбнешься, хочется запеть или закричать протяжно: о-о-го-го-го!
— Ты что, оглох? — Тынетегин толкает меня в бок. — Слышишь, Аканто зовет?
Я бегу за бригадиром, он идет не спеша вниз под горку, в сторону яранг. Две наши яранги, почти наполовину засыпанные снегом, стоят чуть-чуть ниже, на следующем бугре.
— Знаешь, что я надумал теперь, — тихо говорит старик, — не пора ли нам новую ярангу поставить?
— Кто ее хозяином будет? — осторожно спрашиваю я.
— Тынетегин.
— Ого! — искренне удивляюсь я. Что это сегодня со стариком?
— Тынетегин давно просит, чтобы ему поставили отдельную ярангу: жениться парень хочет, невеста у него в поселке. Вот уже почти год ждет…
До сих пор Аканто отказывал: то шкур для рэтэма нет, то дерева на остов негде было взять, то еще что-нибудь. Хотя все знали — причина в другом: Аканто считает Тынетегина пустым, ленивым человеком, а новая яранга — большая обуза для бригады, кочующей за стадом.
А сегодня на старика что-то повлияло, уж не погода ли? Улыбается, черные глазки блестят, и морщины на лице играют, доволен, что удивил меня и что еще больше удивит и обрадует Тынетегина.
— Ты только пока не говори ему. Поставим ярангу, пусть тогда радуется. — Аканто подмигивает лукаво, совсем по-детски.
А я вспоминаю, откуда у старика появилась такая неприязнь к Тынетегину. Осенью прошлого года, приблизительно в октябре, когда тундра только слегка была запорошена снегом, когда в затишке еще скупо пригревало солнце и не было лютых зимних холодов, мы проводили в стаде отбивку оленей на забой. Нелегко это — выбрать из четырех тысяч оленей пятьсот самых худших. Командовал отбивкой Аканто. Отбивка подходила к концу, но мы никак не могли поймать одну яловую важенку — ыскэку: резвая больно оказалась. Стадо бурлило, олени метались как угорелые, пастухи с чаатами бегали среди стада, ловили непокорную важенку. Тынетегин подкрался ближе всех к ыскэку, метнул в нее чаат и уверенный, что захлестнул рога злополучной важенки, резко дернул его на себя. Но в петлю попалась не ыскэку, а другая важенка. Тынетегин парень сильный, а важенка, видимо, не ожидала такого резкого толчка и со всего маху грохнулась на землю. Когда мы подбежали, то увидели, что она, ударившись о твердую, уже подмороженную землю, разбила себе нижнюю губу и челюсть. Кровь тонкими струйками текла из раны на снег, снег тут же таял, а кровь из ярко-алой превращалась в темную. Важенка была упитанной и еще молодой. Все жалели оленицу: теперь ее придется забить, потому что с разбитой губой она не сможет щипать ягель. Больше всех переживал Аканто, у него тряслись руки и лицо было бледным-бледным. Он то и дело шмыгал носом, точно простуженный, пытаясь скрыть слезы, появившиеся на глазах. На Тынетегина старик не смотрел, стараясь его не замечать, но когда тот хотел что-то сказать в свое оправдание, Аканто цыкнул на него:
— Пошел отсюда!
По-моему, с тех пор и недолюбливает бригадир парня. Теперь, кажется, простил.
— Где он, Тынетегин-то? — Я оглянулся назад. Эге, побежал куда-то, да еще как, кажется, увидал на снегу лежащих телят. Жаль, Аканто не замечает такого усердия, вот удивился бы. Я толкаю старика в бок:
— Посмотри-ка, посмотри…
— Чего?
Старик медленно поворачивается. Тынетегин уже вразвалку идет к нам.
— Да так, — говорю я. — Тынетегин телят поднял.
— А-а-а…
Старик улыбается.
Мы не спеша идем вниз по склону к ярангам.
Я изредка потираю щеки камусной рукавицей, боюсь обморозиться.
В яранге, в пологе, раздевшись до пояса, мы втроем пьем чан. К нам подсаживаются другие пастухи.
И вот уже посыпались шутки, раздается дружный хохот. Омрына, веселая болтливая старуха, жена Аканто, просовывается в полог и смотрит на нас лукаво.
— Вы тут хохочете по пустякам, а у второй яранги Тотто и Аретагин устроили состязания по борьбе, все женщины уже побежали смотреть.
Миг — и мы надели на себя кухлянки, еще миг — и мы у второй яранги, что стоит в двадцати шагах от первой. Никого нет, только крутятся, ласкаясь к нам, собаки. Заходим внутрь яранги, в чоттагине спокойно сидят рядком женщины и сосредоточенно мнут шкуры. Тотто и Аретагин помогают им. Ну и старуха! Ну и Омрына! Всех разыграла! Ярангу потрясает взрыв хохота. И Омрына сама уже здесь, хохочет, даже слезы выступили у нее на глазах.
— Мужики такие глупые, как легко их провести! — сквозь смех бормочет Омрына.
Женщины мнут шкуры и никак не могут понять, почему все так смеются. Когда им рассказывают о шутке старухи, все снова хохочут.
Ну что ж, коль борьбы нет, рассаживаемся в чоттагине чаевать.
Чаепитие на Севере — дело особое. Придешь — чаем угостят, собрался уходить — снова чаем попотчуют в дорогу. Чай в тундре пьют всюду и всегда. Всесилен чай на Чукотке. Никто не скажет здесь, что чай плохой, могут лишь сказать, что «чай жидкий», «чай усталый».
Куда б ни шел пастух, куда б ни ехал, а чай всегда с собой возьмет. «Мясо будет, рыба будет, хлеб будет, а чаю нет — с голоду умрешь».
Лучший подарок для тундровика — несколько пачек чая. Летом, когда тепло и даже иногда жарко, оленеводы пьют не крепкий, а «белый» чай, зимой же в лютые морозы и в долгие бесконечные пурги, когда кажется, что тело от холодов сжимается, пьют крепкий — «каюрский» — чай.
…Закипела вода в большом, ведерном чайнике. Молодая женщина Анканны, пухлощекая, белозубая, с бровями тонкими и длинными, как чаат, с черными живыми глазами, бросила заварку прямо в чайник, который уже снят с огня. Зазвенели кружки, блюдца. Анканны — хозяйка в этой яранге — достала из небольшого сундучка, где обычно хранятся сладости, пачку рафинада. И началось чаепитие.
После обильного чаепития пастухи один за другим выходят из яранги. Отсюда, от яранг, с невысокого бугра видна лишь часть стада. Несколько важенок, охочих до соли, толкая друг друга в круглые выпуклые бока, лижут снег, покрытый зеленоватым ледком.
Оттуда по склону к ярангам идет человек, он ведет двух ездовых оленей — моокор. Это Тавтав — учетчик, он самый быстрый бегун во всей Алькатваамской долине. Сегодня очередь Тавтава ехать за хворостом, в сторону моря, в устье реки Агтакооль. Его жена Аретваль уже копошится у нарты, готовит оленью упряжь. Аретваль высокая, крупная, широколицая женщина. Она очень сильная, сильнее многих мужчин, но и самая добрая, приветливая и тихая. Женщина выпрямилась и выжидающе смотрит в сторону мужа.
Вот теперь Тотто и Аретагин действительно затеяли борьбу прямо на снегу. Молодые здоровые парни таскают, дергают друг друга за кухлянки. Им и чая не надо, дай только побороться. Аканто не пускает их вместе окарауливать стадо: как сойдутся, так всю смену и проборются, не заметят, как олени разбегутся.
Бойцов обступают пастухи.
— Э-э-э-э! — кричат они. — Так дело не пойдет, по-честному нужно бороться, без одежды.
Сбрасываются кухлянки. Тела становятся розовыми от мороза, паруют.
В чукотской борьбе есть особые правила: разрешаются все приемы, за исключением болевых, и бороться надо до тех пор, пока один из противников не сдастся.
Долго борются Тотто и Аретагин. Наконец Тотто ухитряется и дает противнику подножку. Аретагин падает на спину, но тут же вскакивает на ноги. Борьба продолжается. Тотто опять бросает противника на землю, но ловкий Аретагин снова вскакивает. Пастухи кричат:
— Хватит! Аретагин, сдавайся!
Нет, Аретагин упрямый. Он не хочет сдаваться. Тела у борцов заметно посинели, покрылись легким налетом инея. Вот Тотто наконец изловчился и так прижал к земле Аретагина, что тот не может пошевелиться.
— Сдаюсь! — кричит он. — Пусти! Снег холодный!
Пастухи помогают борцам надеть кухлянки. Тотто доволен, улыбается, а Аретагин хмурится, ворчит:
