Вячеслав Пьецух - Левая сторона
Обеда л он рано, часов в двенадцать, как преж де обедали православные до потрясений 1917 года, и сразу после чая, по народному обыкновению, прилаживался отдохнуть; он залезал в спальный мешок, прикрывал лицо сеткой от комаров, и тут на него нападала такая сладостная истома, что он немедленно засыпал. Поднявшись часа полтора спустя, он шел по грибы, которые сушил на ветерке с тем расчетом, чтобы обеспечить себя этим продуктом на зиму, причем в дело шли только молодые белые и рыжики под засол.
Ближе к вечеру он опять пил чай с сухарями, слушал гундение комаров и о чем-нибудь размышлял. Мысли его теперь посещали все какие-то длинные, но вообще он об эту пору редко думал на отвлеченные темы, а преимущественно по хозяйству: где бы разжиться кадушкой, чтобы засолить рыжики, можно ли засветло добраться до Ольховки, если потребуется возобновить запасы чая и сухарей, как бы исхитриться устроить себе ледник. Впрочем, иногда он по старой памяти отвлекался и на постороннее, например: одно время ему не давала покоя мысль, что человек куда как прекрасен по сравнению с человечеством, хотя бы в силу его математической множественности, что личность куда совершенней общества, поскольку она-то — единство, космос, а общество представляет собой конгрегацию инвалидов, которые нуждаются в соборной традиции, как слабовидящие в очках; на беду, инерция этой ущербности такова, что личность по-прежнему томится под гнетом общества, хотя оно давно существует на тех же основаниях, что и формальная регистрация браков, и опера — это чудовищное недоразумение по части прекрасного, и право наследования, и заграничные паспорта…
Подчас, на досуге, он делал кое-какие открытия, значительно расширявшие его понятие о мире и о себе. Как-то: для человека, который отшельничает на лоне природы, время идет иначе, заметно медленнее, протяженнее, нежели в городах и среди людей, точно оно думает, идти ему или же не идти; если сутки не есть, то на другой день не думается и бывает кристально-чистая голова; чувство некоторой заброшенности, отрешенности от мира отлично снимает настой зверобоя и чабреца.
Когда сходили белые ночи и на исходе дня уже трудно было собирать целебные и ароматические травы, Красоткин засветло забирался в свою землянку, налаживал в изголовьях лампу на солнечных батареях, раскрывал Библию и мечтал. «Вот скоро зима, — мечталось ему сквозь дрему — пойдут снега, студеные звездные ночи, завьюжит в другой раз, а в землянке горит камелек, славно пахнет сушеными травами, и темно-оранжевые блики скачут по потолку. Можно всласть начитаться великой литературы, можно сколько угодно думать, или не думать, можно сочинять молитвы, слегка приворовывая у Рембо. Вообще русские — счастливейшие из смертных, ибо мечта для них — та же реальность, только другая, и одной силой воображения они способны оборудовать себе сносное бытие…»
Между тем с ним произошла одна чисто физическая перемена, а именно: он мало-помалу стал терять ощущение телесности, как если бы он изо дня в день худел. Однажды, когда Красоткин молился на валун с геодезической меткой, громоздившийся как раз к востоку от его землянки, он вдруг почувствовал волшебную, нечеловеческую легкость и воспарил. Поднялся Иван Петрович над землей всего на несколько сантиметров, но чувство было такое, что стоит приложить усилие, и он форменно улетит. Но тут над ухом у него заверещало что-то противно-контрапунктное, назойливое, как гундение комара; поначалу Красоткин не мог разобрать, что бы это было такое, однако после признал голос приятеля Лободы:
— В следующий раз полное солнечное затмение будет наблюдаться москвичами в одиннадцать часов ноль-ноль минут утра, 16 октября 2126-го года.
Красоткин сказал в раздражении:
— Ну и что?
— Да, собственно, ничего…
КРИЗИС ЖАНРА
Алеша Мошкин, владелец двух галантерейных магазинов и павильона игровых автоматов, проснулся в девятом часу утра. Что-то ему было не по себе. Он легонько пихнул жену локтем, чтобы поделиться с ней сомнениями насчет своего самочувствия, но та только всхлипнула во сне и повернулась на другой бок.
Особенно мнительным Мошкин не был, но прежде он никогда не испытывал этого чувства неуверенности, хрупкости, ожидания чего-то в высшей степени неприятного, и даже покойница мать бывало ему говорила: «Тебя, Мошкин, пушкой не прошибешь». Она почему-то звала сына по фамилии, вообще была немного мужиковата, и, как это ни странно, от отца Алеша унаследовал тонкие женские пальцы, словно бы тающие на свету, а от матери — некую белогвардейщинку: он всегда держал спину, не матерился всуе и прямо смотрел в глаза.
Алеша, кряхтя, поднялся с постели, совершил обыкновенный утренний туалет, позавтракал на кухне яичницей с ветчиной, выпил здоровенную чашку кофе, от которого так и несло бразильским солнечным перегаром, выкурил трубочку первоклассного табаку и отправился по делам.
Жизнь русского дельца средней руки до того неинтересна, что нудно перечислять события его дня: как сначала долго не заводился Алешин «крайслер», как потом он мотался по оптовым базам в Нижних Котлах, Метрогородке и на улице Лобачевского, два раза стоял в часовых пробках, сначала на углу Мичуринского проспекта, а после у Рогожской заставы, высидел очередь у нотариуса, ездил к пожарным давать взятку, перекусил на скорую руку у азербайджанцев, наведался в оба магазина и в павильон игральных автоматов, ругался с бандитами в шалманчике на Пятницкой улице и на Ленинградском вокзале получал партию товара из Воркуты. И все-то ему было как-то не по себе. Один раз ему даже послышалось, словно кто-то его окликнул: — Мошкин?!
Он вздрогнул, обернулся и медленно побледнел.
Ему вдруг припомнилась его мать, женщина благородных повадок, но со странностями: мало того что родительница всегда называла его по фамилии, она еще до самой смерти носила платья по щиколотку, знала тьму русских пословиц и поговорок, отсидела пять лет за речь, сказанную в проходной завода «Калибр» по поводу повышения розничных цен на хлебопродукты и молоко. Мошкин не то чтобы недолюбливал свою мать, но, чувствуя к ней кровную близость, доходящую до того, что у них форма ногтей была совершенно одинаковая, он вместе с тем ничего не мог поделать с ощущением некой чужеродности, точно их разделяли не двадцать два года разницы, а целая историческая эпоха, две государственные границы и строение черепов. Когда, бывало, мать делала ему наставление в связи с очередной мальчишеской проказой, он тупо смотрел сквозь нее и ничего не понимал, как если бы она говорила на неведомом языке.
В послеобеденное время Алеша Мошкин еще два часа совещался с одним специалистом, умеющим переналаживать игровые программы, побывал в налоговой инспекции, наведался в префектуру округа, где справлялся насчет каких-то своих бумаг, заехал в магазин подарков на Арбате в рассуждении, чего бы купить своим близнецам Саше и Мише, которые на днях справляли шестнадцатый день рождения, и в конце концов поехал ужинать в ресторан.
Каждый божий день он ужинал в одном и том же ресторане на Петровском бульваре, иногда в компании завсегдатаев, в другой раз с кем-нибудь из партнеров, подчас один. Он заказывал что-нибудь совсем не буржуазное, например, большой графин водки, витаминный салат и эскалоп с жареной картошкой, пил, ел, разговаривал, если было с кем поговорить, то и дело подзывал официанта и соловел.
Разговоры за столом велись редко когда на коммерческие темы, никогда на отвлеченные, а так… «В огороде бузина, а в Киеве дядька»: кто что слышал, у кого что болит, кому жена изменяет, а кому нет. К тому времени русский человек уже до того измельчал, что выучился разговаривать, как европейцы разговаривают — ни о чем.
Когда Алеша Мошкин вернулся домой, жена уже спала, обнявшись с большим плюшевым медведем, которого она вечно брала в постель. Алеша пошел на кухню, выпил полстакана коньяку и некоторое время посидел у окна, вперившись в темноту, утыканную сонными огнями города, и чувствуя под грудиной какое-то непонятное щемление, точно у него пошаливало сердце и одновременно давала о себе знать поджелудочная железа. Он несколько раз протяжно вздохнул и поплелся спать.
Уже шел второй час ночи, последний троллейбус шумно прошелестел по проспекту Косыгина, даром что Мошкины жили на шестнадцатом этаже, погасли все окна в доме напротив, а у него все щемило под грудиной и не спалось. Рядом мирно почивала жена и только по обыкновению всхлипывала время от времени, словно ей из ночи в ночь снился один и тот же тяжелый сон, за стеной дрыхли близнецы Саша и Миша, которые учились в математической школе при университете и уставали, как взрослые, в прихожей сопел престарелый кобель Жако. Алеше подумалось: как это ни удивительно, но когда он делал своим близнецам выволочку за тот или иной неблаговидный поступок, они тоже тупо смотрели сквозь него и, похоже, не понимали, о чем идет речь, как если бы он говорил на неведомом языке.
