Юлия Франк - На реках вавилонских
— Дела вовсе не плохи. — Я выпрямился и выжал рубашку.
— Как ты обращаешься со своим бельем! Можно подумать, у тебя в руках что-то хрупкое. — С насмешкой смотрела она на мои руки.
— Правда?
— Да.
— А разве белье — это не ценность? — Я наклонился и положил белье в корзину.
— Смотря как к этому относиться. — Она пожала плечами и села на скамейку. — Иди сюда, сядь со мной рядом. — Хотя мое белье было готово, и я мог уйти, я сел с ней рядом и, поскольку она молчала, а я не знал, что сказать, то я заметил:
— Представь себе, мне пришлось покупать новые вещи только потому, что я недостаточно бережно обращался с бельем.
— И что? Теперь ты купил себе новое.
— Ради этого я был вынужден пройти мимо привратника.
— Для этого ты как минимум вынужден был пройти мимо привратника.
Нелли искоса выжидательно смотрела на меня.
— Этого я не делал уже добрых тринадцать месяцев. — Я рассмеялся. Мне пришло в голову, что это не вяжется с историей о посланных мною цветах. Ведь на территории лагеря не было цветочного магазина, так откуда же этот посланец мог взять цветы, если не из города.
— Ты выдумываешь.
Чтобы подтвердить ее сомнения, я засмеялся, хотя смех мой звучал фальшиво, но этого она заметить не могла. Тем не менее я сказал:
— Ни духов, ни цветов, мне очень жаль. — Я покачал головой и удивился уверенности, с какой она подозревала в этом меня. Чем упорнее я это отрицал, тем вроде бы увереннее она становилась. Эта ее уверенность меня даже радовала, льстила мне.
Нелли рассмеялась, как будто поймала меня на лжи.
— Ну, так или иначе, я тебе благодарна. Но прими мое предосторежение всерьез. Ты зря потратишь силы.
Вот на что меня считают способным, сказал я себе, пока еще сам в это не веря. Может ведь быть и так, что она до сих пор не вскрыла мою бутылочную почту, и в данную секунду я ничего так горячо не желал, как того, чтобы она никогда ее не вскрыла, а в бутылке оказался бы пустой листок, или, по крайней мере, чтобы он еще оставался у меня. Мне понравилось представлять себе, как я ее люблю, то, что она считала меня способным любить, придавало мне в этот миг ощущение легкости и веселья. Какие же цветы висели перед ее дверью? И как можно решиться послать женщине цветы? Я завидовал ее поклоннику. Он умел даже выбрать духи, в то время как я здесь курил ее сигареты и рядился в его перья.
— Под конец мне попался сокамерник, который хотел, чтобы я его любил, — сказал я.
Нелли предложила мне вторую сигарету, которую я взял, словно я был не я, а кто-то другой, человек, который живет полной жизнью и каждый день болтает с такой женщиной, как Нелли, дарит цветы, любит и смеется.
— Ты был в тюрьме?
— Но я не мог, понимаешь. При том, что он был действительно симпатичный. Не такой, как те, с кем мне приходится жить здесь, в лагере.
— Чтобы любить мужчину, нужно, наверно, что — то другое, — она улыбнулась.
— Почему?
— Да так. Будучи мужчиной, хочу я сказать. А почему ты сидел в тюрьме?
— Ничего захватывающего.
— Когда ты однажды провожал меня домой, то рассказывал о неудавшемся побеге.
— Смешная история.
— Длинная?
— Да я уже не помню.
Она недоверчиво смотрела на меня.
— Года четыре, наверно.
Секунду она молчала, может быть, размышляла о том, что это означает: четыре года. Задумчиво постукивала носком туфли по стиральной машине. — Тебе хочется меня пощупать, правда?
— Потому что я был в тюрьме? — спросил я быстрее, чем успел подумать и выиграл время для того, чтобы испугаться и создать ее образ, который распался у меня на глазах, словно она была из пепла. Она показалась мне серой и расчетливой. Серенькая кучка, давно испробованная и давно сожженная.
— Мне очень жаль. С тех пор, как мы здесь разговариваем… — Я умолк и задумался: не обижу ли я ее ненароком, если признаюсь, что мне даже на секунду не приходило в голову к ней прикоснуться.
— Да ладно, — отозвалась она, как будто знала, что я хотел сказать. Она накрутила себе на палец прядь волос и ногой оттолкнулась от стиральной машины. Скамья, на которой мы сидели, чуть подвинулась назад.
— Отец моих детей пропал уже добрых три года назад. Ты с ним случайно не встречался?
— Пропал?
— Умер, как говорят одни. Другие им не верят. Я не знаю. Я могу представить его себе мертвым, а могу живым. Я ни во что не верю. — Она взялась за маленькую овальную подвеску, и та проскользнула у нее между пальцами.
— Как его имя?
— Василий. Но что значит имя? Баталов, Василий Баталов.
— Русский?
— Вероятно.
— Ты как будто хорошо его знала.
Она словно не хотела замечать моей иронии.
— Достаточно хорошо. — Она открыла старомодный амулет и показала мне фотографию.
Я бросил беглый взгляд на крошечный черно — белый снимок в медальоне, который она держала в руке перед грудью. Чувство легкости стало у меня таять, вместе с представлением, что я способен ее любить. Я согласно кивнул.
— Он был высокий, я прав?
— Достаточно высокий. — Нелли все еще протягивала мне фото, но я его не взял. — В чем дело? Ты его знаешь?
— Откуда я могу его знать?
— Ну, возможно, по тюрьме.
— Большую часть времени я был там один. — Я бросил еще один взгляд на фотографию. — Теперь он мне кажется знакомым.
Нелли закрыла медальон и спрятала его у себя в вырезе платья.
— Ах, ты фантазируешь. Если ты посмотришь на него в третий раз, то будешь уверен, что знаешь, а на четвертый скажешь, что это твой сокамерник. Верно я говорю?
— Может быть, — кивнул я, точно застигнутый врасплох. Действительно, если несколько раз взглянуть на фото, то усиливается ощущение, что ты знаешь этого человека, именно потому, что на фото человек не двигается, а двигается только в воображении смотрящего, когда тот на секунду отводит взгляд. Когда госбезопасность или какая-нибудь западная секретная служба показывали мне фотографии, случалось, что люди на них казались мне знакомыми. — Ты по нему тоскуешь?
Она напряженно смотрела на стиральную машину, губы ее шевелились, искали верное слово, начало, потом она опустила глаза и встала.
— Твое белье готово, да? — Она бросила взгляд на мою полную корзину. — Тогда я не стану тебя задерживать.
Ты меня не задерживаешь, мог бы я ей сказать, но для этого я чувствовал себя слишком отяжелевшим, и даже то оживление, которое я почерпнул из ее уверенности, будто я в нее влюбился, исчезло. Я тоже встал и взял свою корзину. Она меня не задерживала, не сказала ни одного слова, на которое я мог бы ответить, и я толкнул дверь.
— До скорого, — сказал я, выходя, но она, видимо, не слышала. В лицо мне дохнуло холодом.
Над лагерем ревела сирена, со стороны привратника прямо на меня катила пожарная машина. У моего блока уже стояла машина "скорой помощи" и изливала на людей тревожный синий свет. В сумерках лица были почти неузнаваемыми. На стенах домов мерцали синие проблески. Я побежал быстрее, миновал два первых подъезда. Люди, собравшись группками, глазели наверх. Я не проследил за их взглядами. Выставив перед собой корзину с бельем, я пробивался сквозь толпу, — люди стояли вплотную друг к другу. Я узнал детей Нелли, они держались за руки. "Проход, освободите проход, внимание, пожалуйста, отойдите в сторону!" — звучало из мегафона. Толпа дрогнула, но люди почти не двинулись с места. Какая-то женщина позади меня весело рассмеялась. "Она осталась должна мне десятку". — "Ну, о десятке можешь теперь забыть", — услышал я, как ей отвечает какой-то мужчина.
К стене приставили пожарную лестницу. Сумеречный свет, смешиваясь с синим светом мигалок, казалось, дробил предметы на части. Я едва мог сложить из них целостную картину. Вдруг чья-то рука схватила мою, я ее отбросил. Когда я обернулся, то увидел страх в лице Нелли. Она пошла за мной с корзиной под мышкой. Когда она стояла вот так, рядом, то казалась на целую голову выше меня. Я чувствовал ее дыхание.
— Твои дети стоят вон там, — сказал я ей и указал в ту сторону, где, как я полагал, находятся ее дети. Нелли кивнула и повернулась, пытаясь проложить себе дорогу к детям. Внизу, в моем подъезде, люди стояли так плотно, что я едва смог войти. Лестница наверх была свободна, и я отдышался, еще до того, как я включил свет в своей комнате, я увидел в окно пожарного, который лишь в нескольких метрах от меня стоял на своей лестнице и, отчаянно жестикулируя, пытался что-то объяснить коллегам внизу. Я остановился в дверях, не смея ни включить свет, ни подойти к окну, чтобы задернуть занавеси. С дерева свешивалось что-то белое, какой-то кусок ткани, ночная рубашка. Из рубашки торчала голова. Синий свет мерцал на стенах комнаты. Пожарный находился вровень со мной, и я увидел, как он вскинул ночную рубашку к себе на плечо, завозился с веревкой, которую она наверняка связала крепким узлом, и вместе с телом стал осторожно спускаться по лестнице. Я подождал, пока его каска и белый кусок ткани не скрылись из виду. Даже не всматриваясь внимательно, я понял, что это была та старая женщина, которая в течение моего пребывания здесь занимала комнату прямо надо мной. Казалось, ей тоже не удался прыжок из лагеря на свободу, — или все-таки удался. Я ей завидовал.
