Джойс Оутс - Одержимые

Доктор Найт выругался и сказал:

— Вы хотите этого или нет? Решать вам, но деньги не возвращаются.

Она не совсем расслышала его. У нее конвульсивно стучали зубы. Она прошептала:

— Можно под анестезией?

— Вы дали мне восемьсот долларов. Это все.

Доза наркоза обошлась бы еще в три сотни. Но она думала, что риск слишком большой. Ходили слухи, что многие женщины умирали от неправильной дозировки лекарства так же, как от кровотечения и заражения. Теперь же, перепуганная, она пожалела, что не одолжила больше денег.

— Нет, никакой анестезии. А как только все кончится, уйдешь свободной.

Доктор Найт повторил, что это обычная процедура, вакуумная чистка, минимум боли и крови, и что у него в тот вечер были еще дела, поэтому желает ли она продолжить или нет?

— Доверьтесь мне? Хорошо?

Кроме мужского раздражения в его поведении было что-то мрачное и неприятное. «Неужели ты мне не доверяешь?» — послышался вопрос любовника, забытый ею до этого момента.

Она заставила себя соскользнуть на место и вцепилась в края стола. Она лежала раскинув трясущиеся ноги на шатких подставках.

— Да, — прошептала она, облизнув губы, и крепко закрыла глаза.

Джокко имел привычку будить ее каждое утро. Но в то утро его атака была особенно яростной, а голос звучал слишком пронзительно. Сквозь натянутую на голову простыню она видела его черные сверкающие, как пуговки, глаза.

— Мамуля, просыпайся. Ты знаешь, какой сегодня день, знаешь?

Она знала. Хорошо знала. Сквозь теплую несвежую простыню голосом, подобным пушистому меху, она простонала:

— Нет. Ну пожалуйста, отстань от меня.

Джокко ее ребенок, ради которого она выстрадала мучительные одиннадцатичасовые роды, отказавшись из принципа от кесарева сечения. Джокко было всего два годика, только что из пеленок, но он уже умел говорить, и порой очень жестоко и бесцеремонно. Она, мать, ответственная за него, ломала голову, пытаясь понять, какую силу выпустила в мир.

Если по утрам она спала дольше Джокко, он считал себя вправе распахнуть дверь ее спальни и влезть на кровать, как теперь, топча ее своими толстенькими маленькими ножками и проворно колотя кулачками, словно вымешивая тесто, — боль при этом воспринималась как случайная. Голос его звучал пронзительно и праведно, точно горн, а черные выпученные глаза светились, как у тех жутких херувимов, особых Божьих существ, с наиболее воинственных картин Ренессанса. Произнесенное устами Джокко «мамуля» было похоже на оружие.

— Мамуля, черт тебя побери, не пытайся спрятаться, ты не можешь от меня спрятаться, чертовка. Паршивая сучка, разве не знаешь, кто я! Я хочу есть!

Она слабо сопротивлялась:

— Ты вечно голодный.

Грубо сдернув покрывало, он обнажил ее так, что ей пришлось спешно натянуть на плечо бретельку ночной рубашки, пряча дряблую в синяках грудь, которая так и не выздоровела после кормления жестокого Джокко. Она издала слабый крик и попыталась оттолкнуть его, но он еще крепче оседлал ее: он был слишком силен и злобен. И улыбаясь, к ее изумлению, ртом, полным белоснежных блестящих зубов, заставил задуматься. Неужели все матери, думала она, глядят на своих отпрысков с мыслью о том, что не виноваты ли они?

Был, конечно, еще отец, но он ускользнул от нее, предал. Еще до рождения Джокко.

Теперь Джокко ее журил, уже более сочувственно говоря, что она должна встать, должна продумать свои планы, что ей пришлось пропустить немало дней, пока наконец не настал окончательный срок, и теперь у нее нет выбора.

— К полуночи сегодня это должно быть сделано.

— Нет, я не готова.

— Ты готова.

— Нет!

— Да!

— Отстань от меня!

Она терла кулаками глаза, пытаясь стереть с них видение своего сына, но видение это было слишком ярким, слишком жутким, пульсирующим, как неон, слишком глубоко врезавшимся в ее душу — было ясно, что Джокко никуда не исчезнет.

— Мамуля, где же твоя гордость!

Они жили, мать и сын, вдвоем в квартире кирпичного дома в стареющем индустриальном городе на североатлантическом побережье. Женщина не была готова стать матерью, и до сих пор, после рождения сына, была потрясена тем, что она мать. И это было удивительно ей вдвойне, поскольку она просто не представляла, как стала матерью при ее осторожности, которая превратилась в паранойю, и при параноидальной осторожности ее любовника. Для предотвращения зачатия такого чуда ее жизни, как Джокко, она систематически подвергалась биохимическим методам контрацепции, которые увеличивали опасность инсульта, легочной эмболии, эндометрического рака, умственной депрессии, снижали свертываемость крови. С тревогой об этой угрозе она жила в течение всего периода своей сексуальной активности, который теперь, вероятно, закончился. (После увядания любви и исчезновения любовника у нее возникла серьезная проблема с представлением о себе как о физическом явлении: уже не совсем женщина, хотя еще не в расцвете своих лет. И, как сказал Джокко, не столько с детской безжалостностью, сколько просто констатируя очевидный факт: «Теперь, когда я здесь, мамуля, ты можешь закрыть свою лавочку».)

Любовник женщины, которого она называла в своем воображении «Икс», ибо более не способна была назвать его имя даже себе самой, категорически отверг ее заверения в том, что зачатие Джокко произошло случайно, а не по ее вине, и хладнокровно отстранился, когда она оттягивала аборт, пока не стало поздно — хотя и знала, что в любом случае он бы ее покинул.

До чего же коротка память у страсти! А ее последствия, если они есть, неизбежно оставляют нас в дурацком положении.

Женщина, которая считала себя независимой и стремительно делала карьеру, пыталась взглянуть на свое затруднительное положение со стороны: признак современности — мать-одиночка, ее ребенок, отец ребенка отсутствует (хотя он жил в том же городе и продолжал работать на том же месте — в большом комплексе общественных и научных учреждений, где работала эта женщина). Она хорошо представляла, что кого-то винить было безосновательно и что по-детски глупо говорить о предательстве доверия и любви и вспоминать о «виновном», как настаивал называть Икса Джокко, «сукином сыне, которого следовало наказать».

Джокко был реален, его позиция пряма и примитивна. Уже во чреве матери он давал советы: «С тебя довольно унижений, нам нужна справедливость». Но она старалась не слушать и не слышать.

Во время завтрака, сжав в кулачке суповую ложку и забрасывая горячие овсяные хлопья себе в рот, Джокко размышлял, жадно жуя и усмехаясь сам себе:

— Он хотел, чтобы я умер до моего первого вздоха.

Этот трахальщик хотел, чтобы меня высосали вакуумом из тебя так же, как ты высасываешь пылесосом пыль и волосы из дальнего угла. Он никогда не узнает от чего кончился, трахальщик. Сегодня ближе к полуночи.

Женщина, его мать, держа трясущимися пальцами чашечку черного кофе, сказала:

— О, Джокко, я так не думаю, на самом деле. О, нет.

— Око за око, зуб за зуб.

Он улыбался, снова показывая ей теперь еще более великолепные в ярком кухонном свете крепкие белые зубы, которые были немного крупноваты для ребенка и явно более массивные, чем у обычных детей.

— Он не хотел ребенка, предупредил меня заранее, таким образом, он был совершенно невиновен. Я не думаю, что мы имеем право его обвинять. И…

— Хотел, чтобы меня высосали какой-то трубой и спустили в унитаз, как дерьмо! Меня!

— О, Джокко, он не знал, что это будешь именно ты…

— А ты, ты знала? Дорогая мамуля?

— Я сперва не знала, но… постепенно… я узнала.

— Потому что я победил, вот почему. Чертова бессловесная сука, не отличаешь своей задницы от дырки в земле. А?

— Джокко, ты очень жесток. О, не говори так!

Джокко, продолжая кушать, выругался в тарелку с солнечно-желтыми овсяными хлопьями, разрисованную смеющимися рожицами. Уже несколько месяцев он отказывался от высокого детского стула и требовал, чтобы она сажала его за стол рядом с собой, подложив два телефонных справочника и несколько томов «Мировой энциклопедии». В последнюю неделю он начал пить кофе, который, твердо верила она, плохо влиял на его нервы, и все же, если она пила кофе фактически каждое утро, почему, в самом деле, не давать его Джокко? Когда она слабо попыталась призвать его к дисциплине, он просто расхохотался, изредка подмигивая, словно это была их общая шутка: возможно, шутка ее материнства и его детства, но что означала эта шутка?

Порой наступали страшные минуты, когда женщина видела в Джокко миниатюрного мужчину. С момента предательства Икса она сомневалась, что способна терпеть мужчин или что готова разделить с ними судьбу. Иногда она воспринимала сына как необыкновенную причуду природы, медицинский кошмар — она читала про некоторые болезни, про нарушения гормонального равновесия, в результате которого дети (чаще всего мальчики) очень быстро растут, старятся на глазах своих изумленных родителей и умирают. Был ли Джокко поражен этим заболеванием? На приеме у педиатра Джокко отлично играл роль типичного двухлетнего малыша, ему как-то удавалось даже выглядеть на два годика. Доктор Монк был потрясен его явным умом и сообразительностью и засыпал мать похвалами за «физическое благосостояние», как он выразился, малыша. Но он, казалось, не замечал развитости Джокко, несомненно, он не видел ничего необычного. И, помимо всего прочего, так странно и так удивительно: Джокко имитировал малыша с потрясающим мастерством, вплоть до очаровательной неуклюжести движений и шепелявости односложной речи, даже мать могла бы впасть в заблуждение. Почти.

Похожие книги на "Одержимые", Джойс Оутс читать полностью, без сокращений.

Оливия Агостини - Ржавчина в

Мерри –

Владимир Ионов -

Enahma

Карочка -