Александр Бирюков - Длинные дни в середине лета
Эта командировка кстати пришлась.
12Снова радио:
— Внимание! К сведению встречающих. Прибытие рейса двадцать шестого Москва — Анадырь задерживается до трех часов по метеоусловиям Анадыря. Время московское. Повторяю...
«Для идиотов, — подумал Евдокимов. — Значит, до тринадцати по-нашему, до обеда. Ну и хорошо, а то посадили бы — а пассажиров куда? Здесь и так не протолкнуться».
Он с тоской поглядел в ту сторону, где теперь уже редко, но все-таки хлопала дверь — не протолкнуться. Почему-то ему очень захотелось выйти сейчас хотя бы ненадолго на улицу — глотнуть свежего воздуха, обжечь лицо на морозном ветре, пройти хотя бы несколько шагов и бросить куда-нибудь этот чертов сверток с рыбой.
— Что там, а? — спросил он притулившегося рядом парня в какой-то необыкновенной меховой куртке — из собаки, что ли, или из волка.
— Где? — спросил парень.
— С погодой.
— Ветер поперек полосы. Теперь засели.
— Ну и хорошо, — сказал Евдокимов. — Тише едешь — дальше будешь.
— Да и иди ты, — обозлился вдруг парень. — Меня, может, жена ждет.
— Подождет, — сказал Евдокимов, — куда она денется?
Парень не ответил.
13Наверное, подумал Евдокимов, все врут календари и треугольник — это совсем неплохо. Скорее всего это просто необходимо, иначе бы он не встречался так часто. Необходимо потому, что длительное совместное существование двух людей способно довести их до безумия или до полного безразличия. Чтобы этого не случилось, и появляется третий. Или, может быть, третья. Только очень важно не промахнуться в выборе.
Упаси бог связаться с молоденькой девицей, которая сама не знает, чего она хочет, а если тряхнуть ее посильнее — то замуж, конечно, и будет цепляться, как репейник. Или, наоборот, окажется такой шлюшкой, что будешь к ней в очередь за месяц записываться. Как уж тут удовольствие и равновесие найти.
Евдокимов вспомнил, что года два назад познакомился с такой. Было это в Чебоксарах, в гостинице. Еще с вечера он заподозрил, что в соседнем номере происходит какое-то безобразие — громкие голоса, мебель падает, слова какие-то необычные. А потом в первом часу раздался истошный женский крик: «Помогите!» Он кинулся, благо одеваться не надо было — еще работал, стал барабанить в дверь. Что-то там еще грохнуло, звякнуло, вякнуло, потом дверь распахнулась, и какой-то распаренный, ухоженный мужик лет сорока вылетел с шубой под мышкой, едва не сбив его с ног. Евдокимов помедлил, но все-таки заглянул в комнату, а там — боже ты мой! — все сдвинуто, пол залит, и девица из-под стола вылезает. Да, еще электрический чайник опрокинутый посреди комнаты на боку валяется.
Оказывается, она режиссер, он — этот мордастый — актер. Вернее, она еще не режиссер, студентка, приехала в их театр ставить оперу «Евгений Онегин», а здесь что-то проходили, репетировали. А закончилось попыткой изнасилования с применением кипятка из чайника.
В тот вечер Евдокимов проявил немало благородства, успокаивая и дежурную, которая тотчас прибежала, и пострадавшую. О последней заботился особо, предложив ей и ванную, и горячий чай, и даже собственную постель, потому что ее была залита водой. Девица (звали ее Полина Захаровна) от всех этих благ не отказалась, и под утро, помыкавшись сначала в кресле, а потом на полу, на пальто, и основательно продрогнув, Евдокимов совершил дерзкую вылазку, которая, ошеломив сонную противную сторону, имела полный успех. Однако долго торжествовать победу и пировать не пришлось — только три дня, в течение которых Полина, сославшись на моральную травму, не ходила в театр и проявляла чудеса заботливости и нежной привязанности. А потом началась круговерть репетиций — спектакль готовился к сдаче, в том числе и ночных — снова крики за стеной, падающая мебель — делали выгородки. Весь набор удовольствий, только без чайников.
«Чтоб тебя там изнасиловали! — метался по своему номеру в эти часы Евдокимов. — Чтоб тебя там трахнули как следует. И не ори больше!»
Вот такой получился нестойкий треугольник — без особой радости и никакой гармонии. Но хоть было что вспомнить. И, вскипая бессильной яростью, вызванной инертностью жены, ее реальной или мнимой изменой, Евдокимов хватался за это воспоминание, как за спасательный круг, повторяя про себя с мальчишеским, конечно, торжеством: «А у меня было это!»
Нет, молоденькие девицы для надежной треугольной конструкции не годились. Не лучше было нарваться и на какую-нибудь замшелую тетю, которая, вынырнув из горячей привязанности к кошке-собачке-канарейке, вопьется в тебя, как изголодавшаяся в пустом жилье клопиха — и ты станешь для нее и кошкой, и собачкой, и кенарем, полной ее собственностью на полном довольствии, но без права выйти на улицу без ошейника или вылететь в форточку. Такое удовольствие Евдокимов мог представить — гипотетически, и оно его не привлекало.
Вероятно, для этой конструкции наилучшим образом подошла бы спокойная, замужняя женщина лет тридцати с небольшим — не шлюшка, конечно, но почему-то недовольная мужем — скажем, его меркантильностью, бездуховностью, что ли, только не совсем уж романтическая дура — такие в любом возрасте встречаются, и не стяжательница, которой не хватает на мелкие удовольствия выделяемых мужем сумм — транжирить Евдокимов и здесь не собирался, — но может же быть такая: спокойная, замужняя, не корыстная, не дура, не страхолюдина и не шлюшка, конечно. С такой возникли бы прочные, надежные и необременительные отношения со свиданиями раз-два в неделю без всяких эксцессов, типа «где ты был раньше», «ненавижу твою жену», «ты бы ушел ко мне, если бы я тебе родила сына» и так далее. И пусть тогда будет у жены этот ее профессор, доктор наук — хоть академик.
Евдокимов пытался представить себе существование этой конструкции во всех деталях или даже другой — четырехугольной и находил, что и та и другая будут работать. Он думал о том, что его связь с другой женщиной не только не помешала бы его нормальным и самым интимным отношениям с женой, но и, напротив, укрепила бы их, устранила бы их монотонность и избавила бы его от мук ревности — что ревновать, если сам грешен. Он подумал и о том, что если бы, будучи грешником, узнал бы о романе своей жены с кем-то, то отнесся бы к этому гораздо спокойнее и, может быть, так бы это и существовало, если ей это очень нужно.
Может быть? Да, может быть. И, может быть, даже очень вероятно, что так бы оно все и было. Но ведь это разврат? Наверное. Наверное, это гадко, низко, подло. Но он не был уверен в том, что это действительно так плохо. Если бы это случилось у кого-то, он ни минуты не сомневался бы в оценке — разврат. А про себя, про ту же самую ситуацию, если бы сам в ней участвовал, он бы так сказать не мог. Почему? Из врожденной похотливости, испорченности, аморальности? Может быть. Что уж тут защищаться.
Но разве лучше жить в этой цельноморальной, высоконравственной конструкции «я — она» и претерпевать нынешние муки самому, мучить жену, мать, сына? Или лучше, что ли, развестись, сломать семью — остаться без сына, нанести удар матери? Кто от этого выиграет? Жена? Но, может, ей это тоже совсем не нужно?
Так что же лучше?
«Тайные мысли о браке и семье, — думал Евдокимов, перекладывая из руки в руку надоевший портфель. — У кого их нет? Вопрос на засыпку».
14Стало вдруг свободнее — наверное, потому, что пассажиры (встречающих тут едва ли было много, а те, что были, наверняка улетучились последним вертолетом — чего ждать, если аэропорт закрывается на неопределенное время) оккупировали площадку за стойками. В толпе образовались проходы, как промоины в снегу, и можно было уже не только повернуться, но и сделать шаг-другой, можно было даже попытаться протиснуться к буфету или к двери на улицу.
«Выйти? — подумал Евдокимов. — Посмотреть и тотчас вернуться. Никуда этот вокзал пока не улетит. Да и рыбу выкинуть нужно. Что я, действительно в Москву ее повезу? А снова сюда войти обязательно сумею. Народу меньше стало»
15«Вопрос на засыпку» — из студенческого жаргона. Вот и давайте, думал Евдокимов, не будем забывать, кто есть кто. Был студентом, стал инженером, в настоящее время, пожалуй, больше чиновник, чем инженер, но и этой работой кто-то должен заниматься. Впрочем, последнее к делу отношения не имеет. Вот и рассчитывай конструкции применительно к разным строительным материалам. А при чем тут души? Ты строитель, и нечего лезть во все эти человеческие тонкости. Твое дело проект, план, ход выполнения, причины срыва, расстановка кадров.
А в моральных вопросах, даже если они касаются лично тебя, выворачивают тебя наизнанку — как быть? Своих суждений не иметь? Руководствоваться имеющимися нормами, устоявшимися воззрениями? А если эти воззрения не устраивают?
