Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 5 2004)
В одно прекрасное утро нас, как повелось, разбудил громкий вопль певца Йана Гилана. Мы, матерясь, слезли с кроватей. Тащиться собирать огурцы не хотелось. Как-то одновременно нам троим пришла в голову глупая идея: а что, если мы спрячемся? После того как педагог Н. Н. включал “Deep Purple”, все живущие в трудовом лагере должны были собраться перед корпусом на своеобразную линейку. На эту линейку мы не вышли. Остались в комнате. Спрятались за дверью, по очереди выглядывали в окно и следили за разгорающимся переполохом. Педагог Н. Н. с выпученными глазами бегал среди наших одноклассников. Вероятно, спрашивал, кто последний нас видел. Мы покатывались со смеху. Немного погодя довольно большая группа во главе с педагогом Н. Н. направилась в сторону нашей комнаты. Мы столпились в углу возле двери. Окно находилось сантиметрах в двадцати от нас. В него по очереди заглядывали наши товарищи. А педагог Н. Н. долго пялился на наши пустые кровати. Но так и не заметил нас. Это просто уму непостижимо. Комната была крохотная. Толпа, пришедшая проверить, у себя ли мы, переговариваясь встревоженными голосами, удалилась. Мы, конечно, продолжали веселиться. Но нам стало немного не по себе. Если бы нас заметили сразу, это было бы похоже на шутку. Но теперь дело принимало серьезный оборот. Мы не знали, как нам дальше поступить. Пошептались, пошушукались, стоя за дверью и переминаясь с ноги на ногу, и вышли на свет. Что говорить, нас встретили замечательно. Просто великолепно. Сравняли нас с землей. Говорили, какие мы подлецы и подонки. Как мы заставили волноваться педагога Н. Н. и всех своих одноклассников. Мы были в шоке. Не ожидали такой реакции на свою, в общем-то, безобидную выходку. Но больше всего нас поразило то, как повели себя наши знакомые девицы. Они, бывшие “наперсницы всех наших затей”, заявили, что прекращают с нами общаться. Думаю, они поддались общей истерии. Да и хотели угодить педагогу Н. Н., вероятно. Но это было очень некрасиво. Мы расценили их поступок как предательство. Особенно расстраивался Ганеев. У него с брюнеткой был серьезный роман.
Представляю себе разговор Ганеева с папой. Ганеев рассказывает о поступке брюнетки. Папа кладет Ганееву тяжелую руку на плечо и говорит:
— Не расстраивайся, все бабы — суки.
И Ганеев радостно соглашается с папой.
Я своего отца увидел, когда мне было двадцать лет. Причем я сам его разыскал через справочную службу. По имени, отчеству и фамилии. Позвонил, сказал, что я его сын. Договорились о встрече у памятника Маяковскому. Придя к памятнику, я обнаружил свою копию, только старше на пятьдесят лет.
— Знаешь, — сказал он мне, — раньше я думал, что твоя мать врет, что ты от меня, а теперь вижу, что она правду говорила.
Оказалось, что мой папаня был женат семь или восемь раз и детей у него от разных браков штук семь или даже девять. Не хотелось бы быть похожим на него.
Отца мне заменил дед. Вспоминаю деда. Относился я к нему хреново. Мне казалось, что он меня мучает. Например, он чинил на балконе мой велосипед и заставлял подавать ему ключи. Я ненавидел это бессмысленное стояние с гаечными ключами в руках. Полагаю, дед меня по-своему любил. Просто хотел достойно воспитать. “Настоящего мужика” из меня сделать. Что и говорить, ему это не удалось.
Замечательная, полная драматизма история произошла с моим дедом сразу после войны. Он служил в Новороссийске. Помимо военных обязанностей дед обучал солдат плаванию. Надо ли говорить, что сам он плавал отменно. Однажды он купался в море, аккуратно сложив матросскую форму на берегу. Выкупавшись, дед вылез из воды и увидел двух беспризорников. Беспризорных детей после войны было очень много. Спали они где придется и пробавлялись чем Бог подаст. Беспризорники слезно попросили моего деда поймать им краба. Есть они хотели очень. Мой дед пожалел их и пошел обратно в воду. На этот раз он нырнул с пирса. Он знал, что недалеко затонул небольшой катер. И крабов внутри затонувшего катера видимо-невидимо. Нырял мой дед замечательно. Мог задерживать дыхание больше чем на минуту. Катер лежал на небольшой глубине, завалившись на бок. Дед заплыл через выбитый иллюминатор в трюм. Крабы там ползали огромные. С тарелку величиной. Дед схватил двух и сунул себе в плавки. А клешни оставил снаружи, перетянув их веревочкой, чтобы не укусили. Тогда у плавок не было резинок. Они на веревочке держались. Сделав дело, дед захотел выплыть из трюма. И вдруг понял, что потерял иллюминатор, не знает, куда плыть, как на воздух выбраться. Представьте себе положение. Полумрак, вода давит на уши, воздух кончается, и нарастает паника. Дед попытался взять себя в руки. Но сделать это было сложно. Потому что мерзкие крабы освободили клешни и стали кусать его туда, куда и подумать страшно. Дед под водой начал суетиться, пытаться вытащить крабов из плавок и на этом потерял последние силы. В глазах у него потемнело. Понял он, что никуда ему из этого катера проклятого не выплыть. Воздуха уже не осталось. Вода стала сильнее давить со всех сторон. И вдруг дед заметил неяркий свет. Оказалось, он не там искал иллюминатор. Не в той стороне. Дед рванул и выплыл-таки из трюма. Еле живой добрался до берега. Глотая воздух, как рыба, выполз на гальку и там же и упал. Над ним склонились беспризорники, жалея его. Пытались чем-то помочь. Дед отдал им крабов. Они съели их вместе с панцирем и клешнями.
Я, Ковров и Баранов выдвинулись на дискотеку в город Клин. Самая чистая одежда. Запах одеколона и ожидание чего-то очень приятного. Все той же дорогой дошли до шоссе. Ненадолго задержались возле сухого камыша, торчащего из небольшого болотца. Баранов достал зажигалку “Зиппо” и поджег камыш. Горело красиво. Каждый из нас взял в руку по горящей камышине. Устроили небольшое скромное факельное шествие. Ковров обгоревший камыш выкинул на обочину. Баранов метнул своим огрызком в меня. Я увернулся.
Дошли до шоссе. Стали голосовать, вытянув руки. Машины с шумом проезжали мимо. Никто не хотел останавливаться.
У меня в жизни был такой период, о котором никто не знает. Я хипповал. Хипповал скромно, тихо и не привлекая к себе внимания. Мне всегда нравились фильмы и книжки, в которых герои бросали все свои дела и шли по свету куда глаза глядят. Книжки тогда были моими единственными воспитателями. Я решил повторить поступок героев-романтиков. Собрал в сумку от противогаза вещи, положил туда батон хлеба и вышел из дома. От Тушино, где я тогда жил, я дошел пешком до метро “Сокол”. Затем свернул на Ленинградское шоссе и пошел вперед по обочине. Я ждал приключений. Через какое-то время, проведенное в дороге, я натер себе ногу. Приключением назвать это было сложно. Уже в дороге я решил, что дойду до Питера. Когда у меня появилась цель, двигаться стало как-то веселее. Час спустя я решил голосовать. Хиппи я, в конце концов, или не хиппи? Почти сразу остановилась машина. В салоне сидели два хохла. Меня пустили на заднее сиденье.
— Куда едешь? — спросили хохлы.
— В Питер.
— Зачем?
Тут я призадумался. Когда я думаю, выражение лица у меня своеобразное. Немного тупое. Хохлы, наверное, решили, что я от них что-то хочу скрыть. Они насторожились.
— Я в театр Ленсовета еду. Хочу спектакль “Овод” посмотреть. С Боярским.
Зачем я про спектакль придумал, не берусь объяснить. “Овод” я видел до своего романтического путешествия в Москве на гастролях Ленсовета. В главной роли — Михаил Боярский, весь в черном.
— Я вообще-то сам артист, — продолжал врать я. — Мне даже билета не надо покупать. Я на спектакль “Овод” по своему удостоверению пройду.
— Покажи удостоверение, — сказал один из хохлов.
Я сунул руку в сумку от противогаза и достал красную книжечку. Это было удостоверение моего хорошего знакомого. Документ с фотографией. Со снимка глядел бородатый человек. На меня он был совсем не похож. Хохлы отдали мне удостоверение, переглянулись, но ничего не сказали. В салоне висели на плечиках два костюма. Пиджаки и отутюженные брюки. Я старался их не помять. Поэтому сидел не двигаясь, сложив руки на коленях.
Потом хохлы стали меня пугать.
— А тебе не страшно? — спрашивали они, оскалясь. — Завезем куда-нибудь и грохнем.
Я, честно говоря, струхнул. Хипповать мне нравилось все меньше и меньше.
— Останови машину, — попросил один хохол другого хохла.
Когда машина встала, мне сказали:
— Пошел вон.
Я с радостью подчинился этому приказу. Вылез на шоссе, посмотрел на утреннее солнце и вдруг почувствовал жуткую усталость. Понял, что прохипповал всю ночь и все утро, ни разу не сомкнув глаз. Вернуться домой — другого желания не было. Перешел на другую сторону шоссе и поднял руку. Остановилась вторая проезжавшая машина.
