Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2007)
После того как меня освободили, я пробрался в комнату истории части, завернулся в ковер и отрубился на девятнадцать часов. Мне повезло — рота наша тогда заступила в караул и дежурство по полку, офицеры и сержанты занимались хозяйственными делами, меня не хватились. Только Антон удивлялся, как же можно так долго спать. В ковре. А мне и вправду было в нем и тепло и мягко. Мы еще шутили, что я посвятил партийной конференции девятнадцать часов непрерывного сна. Однако чуть позже Кафтанов стал кандидатом в члены КПСС, и неполиткорректные шутки пришлось прекратить — к своему кандидатству Антон отнесся с удивительной серьезностью. Хотя “Голос Америки” слушать не перестал. Бормотал что-то о “правильной” политподготовке и о том, что теперь вражеские голоса таковыми не являются, вот уже и “Немецкую волну” глушить перестали, и даже Би-би-си. Как истинный работник политотдела, Кафтанов умел ловко изворачиваться, в нужных местах припуская задушевности и ласкового прищура.
Однако все это случится уже в другой жизни — когда после полугода службы учебка закончится и мои сослуживцы разъедутся по всему Советскому Союзу. Из-за чего объем переписки удвоится — писали мне все, от ростовчанина Юрки Маслова до туркмена Борьки Худайназарова, чьи письма отличались изысканным каллиграфическим почерком. Меня оставят в полку и определят на почту (да-да, “когда я на почте служил ямщиком, был молод, имел я силенку”), наше непосредственное начальство (сержантский состав, точнее — лучшие из лучших) получат награду — отпуск на родину, остальные устроят себе римские каникулы.
Римские каникулы — это когда рядовые разъехались, казармы опустели, весь день стоит как бы хрустальный и лучезарны вечера. В наряды и караул приходится ходить дедам и даже, о ужас, дембелям. Даже и сержантам, которые лениво перекидываются должностными обязанностями, из-за чего полк переходит на сухой паек. Римские каникулы — это прекрасное ничегонеделанье, почти официальные поздние вставания, светский треп в курилке, баня чаще обычного, вежливость офицерья, которому более никто не мотает нервы. Когда все понимают друг друга с полуслова, стараются не напрягать и не напрягаться, запасаясь силами на следующее полугодие.
Перед самым разъездом однополчан Дима Молчанов из Нижнего Тагила, пришивая только что полученные младосержантские лычки, обронил фразу, которой я горжусь до сих пор. Отчаянно близорукий, Молчанов не носил очки, дабы не испортить карму мужественности, из-за чего постоянно щурился. Выглядело это как непроходимое ехидство.
— Странное дело, — сказал Молчанов, хотя никто за язык его не тянул, — из самого плохого солдата, неожиданно для всех, Печерский превратился в самого лучшего солдата.
Молчанов имел в виду мои успехи в спорте, а также дружбу с политотделом, которую все в роте отмечали как высший пилотаж светскости и социальной вменяемости. Ведь мало кому удавалось проникнуть в самое сердце идеологического фронта, однако же, верите мне или нет, я не делал ничего специально — меня прибило к этому берегу сугубо из-за ментальной близости.
И еще. Армия, как и тюрьма (любое замкнутое сообщество), рано или поздно расставляет людей по местам. Поначалу можно гнать пургу, делать глаза и занимать чужие территории, однако со временем любая позолота слезает. Невозможно прикидываться и держать оборону круглосуточно. Люди же видят, чувствуют, знают. Стать “лучшим солдатом” по словам законченного скептика не только приятно, но и почетно.
Именно в римские каникулы произошло мое сближение с сержантами. Во-первых, статус изменился (я сам стал сержантом-первогодкой), во-вторых, старлей Анохин вычислил меня в музее истории части, ворвался в нее под благовидным предлогом подготовки комнаты к завозу новых курсантов, нашел меня завернутым в ковер и с помпой отобрал дубликат ключей. Мне пришлось вернуться в роту.
Главной темой вечерних разговоров была, разумеется, подлость человеческая. Точнее, женская. Про мою неудачу на первом курсе все знали из-за длинного языка политрука Журавлева. Конфисковав мой дневник, он почувствовал во мне родственную (пишущую) душу, стал вызывать в кабинет и долго рассуждать о литературе. Я отмалчивался, дружбы не получилось, что замполит списал на душевную травму трудного подростка-переростка, о чем рассказывал всем в курилке. Вероятно, для поднятия собственного авторитета. Однополчане сочувствовали, но не лезли. Тактично ждали, пока сам расскажу. Ну, я и рассказал. Неудачная любовь на тот момент была моим единственным интеллектуальным сокровищем.
К тому же в этом я был совершенно неоригинален. Все так или иначе участвовали в ежевечерних женостраданиях, так что люди, имевшие счастливые семейные отношения, чувствовали себя едва ли не ущербными. Создавалось ощущение, что как для романтиков начала ХIX века, так и для современных мужчин армия оказывалась единственным способом бегства от любовных разочарований.
Сабитов переживал неудачный роман, из-за которого (здесь начинались неясности) его отчислили из мединститута. Де, его избранница оказалась дочкой ректора или проректора, который имел зуб на безродного студента и…
Незадолго до призыва Вика Киприянов расстался с главной женщиной жизни — Кристиной из соседней группы фрунзенского политехнического, что предпочла ему более сексуально раскрепощенного однокурсника. Даже сугубо положительный во всех проявлениях старший сержант Терзи, почитаемый в роте дегазаторов и дезинфекторов образцом мужеского поведения, поехал в родной Кишинев разводиться со своей благоверной.
Судя по отрывочным сведениям, его суженая ни во что не ставила старшего сержанта Терзи, придумывая уничижительные характеристики, где осмеянию подвергался двухметровый рост, нос, что на семерых рос, а одному достался, а также прочие части гагаузского тела. Ротная общественность переживала на его счет особенно остро и негодовала за глаза, ибо Терзи проводил римские каникулы на родине. Каждый вечер нравственные мучения Терзи обрастали новыми подробностями.
— Вот почему у нашего Толика все время такие грустные глаза, — назидательно высказывался кто-то из старослужащих и отводил взгляд. Сержанты-одногодки сжимали кулаки, и “каждый думал о своей…”.
В приступе благородного веселья Радик Сабитов (или же это был Вика Киприянов?) даже предложил назвать наше подразделение “ротой покинутых сержантов лейтенанта Поливаева”. Однако его не поддержали — кому ж хочется оказаться ротой патентованных неудачников? Тем не менее ярость, с которой каждый докладывал о своих несчастьях, возрастала от посиделок к посиделкам, что заканчивались каждый раз привычным резюме: “Весь мир бардак, все бабы б..., а солнце — гребаный фонарь…”.
А потом Терзи вернулся, веселый и отдохнувший. Загорелый. С несколькими литрами молдавского вина, контрабандно растягиваемого после отбоя. Ведь к тому времени короткие, как уральское лето, римские каникулы закончились, и в казарме стали собираться первачи. Тихие, испуганные, лопоухие, они напоминали нас полугодичной давности. Из-за чего легко было не впасть в грех упрощенчества и ощущения собственного превосходства.
Новое полугодие началось дружбой с Терзи. Нас сблизила любовь к печатному слову. Дежурный сержант шел на полковую почту за письмами и заодно забирал прессу . Солдаты дрались из-за писем (после чего их начали раздавать централизованно — на вечерней поверке), а мы с Терзи — из-за того, кто первым прочитает свежие газеты или журнал “Огонек”. Силы, разумеется, неравные, он старослужащий и к тому же старшина, а кто я? Но Толик, демократ и вольнодумец с густыми, черными, как у Сталина, усами, делился со мной информацией как с единственным, кто понимает.
Первый раз он “споткнулся” об меня еще летом, возле входа в казарму, где стенд со свежим выпуском “Красного бойца” и место для чистки сапог. Пока курсанты надраивали обувь, я пытался прочесть окружную газету.
Светит солнце, крючки у х/б расстегнуты, в наряд заступать еще через двое суток, так что жизнь прекрасна и удивительна. Старший сержант Терзи с сигаретой сидит на жердочке и не смотрит, как его солдаты бьются за чистоту обуви, он поглощен первой полосой “Комсомолки”.
— Вы представляете, — начинает делиться старший сержант Терзи с окружающими его бойцами, — на гастролях в Риге один за другим померли Миронов и Папанов.
— Ну конечно знаем, спектакль пришлось прервать, однако ни один зритель не сдал билет в кассу. Да только директор Театра сатиры гастроли не отменил, продолжил…
