Лариса Миронова - Сердце крысы
– Я принял яд, от которого нет противоядия. Час назад я был у Амбустомы.
– О, дьявол и тысяча чертей! – закричал я, подпрыгнув выше крыши и затем рухнув наземь. – Час назад! Ты действительно сбрендил, придурок!
Я потерял голос, крича и проклиная всех на свете, я катался по полу и грыз металл сетки… Но он молчал.
Когда же Малыш заговорил, я проклял самоё слово – лучше бы он онемел вовсе!
– Яд подействует через сутки. И умру завтра, когда край солнца сравняется с горизонтом.
Стоны разрывали мою грудь – я всё ещё надеялся, что это просто неумная шутка. Диктаторы часто грозятся уйти, чтобы заставить подданных просить остаться.
– А сейчас. Философ, оставь меня одного, я хочу попрощаться со своей милой матушкой.
Ночь напролет, до сизого рассвета, когда тени холмов поползли с наших скудных нив, я выл как бешеный пёс. Ну почему, почему ты нарушил закон благочестивой крысы и не посоветовался со мной?
И только когда мне пригрозили граненым стаканом, я в страхе замолчал. Стать нектароманом – что может быть страшнее? Я видел этих несчастных в соседней лаборатории – у них веревками слюни висят изо рта, и вместо слова «дураки» они говорят что-то вроде «дррраки», потому что язык их совершенно не слушается.
И ночуют они под заборами в луже – сами знаете, из чего.
Брр-р-р…
И всё я, старый дряхлый удав. Давно пора самому удавиться в пустыне и не портить жизнь новым крысам, смущая их невинный, слабый ум дурацкой болтовней.
…Но вот рассвет одолел мрак, и взошло солнце. Никогда ещё я с таким ужасом не следил за его перемещением по небосклону.
Это был первый день свободы. Матрица патологического поведения в общественном сознании крыс была полностью разрушена – они, наконец, стали жить своим природным умом.
Крысы, чисто умытые и веселые, выбирались из своих темных нор и впервые спешили не к заполненным кормом корытам, а бежали на площадь, где и должен был происходить всеобщий сход.
Белое ровное солнце щедро лило свой свет во все уголки нашего нового царства, и не было ни единой крысы, которая бы не несла в правой руке листок клевера – знак всеобщего замирения. Пол клетки превратился в желтое овсяное поле, кое-где для экзотики усеянное полынью, повсюду царили покой и гармония.
В этот день началась и закончилась диктатура юного вождя…
34
После утверждения Милевской диссертации на Ученом совете в лабе хоть не показывайся. И раньше у нас было весьма тошнотворно, а теперь и вовсе с души воротит. То, что методика Милева была признана революционной и новаторской, это ещё полбеды. А вот тот факт, что работы Майи были задвинуты в самый темный угол, это уже кое-что похуже. Нет, нет, ничего личного. Просто несправедливость в таких масштабах даже бегемота ранит!
А между тем, Мая убедительно показала, что в эксперименте не просто выживают, а даже начинают успешно эволюционировать социально ориентированные в положительном смысле особи. В положительном – значит, в созидательном. Компроне?
Выводы Милева были не просто антинаучны (не говоря уже о такой мелочи, как чистота эксперимента), а вопиюще атичеловечны. (Вам смешно? Мы же о крысах!)
Он предлагал методику шоковой терапии – пусть-де выживают сильнейшие. Они-де и построят новый мир! Но выживали наглейшие, которые ничего строить толком не умели, а могли только отбирать. А когда «слабые» от шокровой терапии повымерли, отбирать стало не у кого, и тогда они перегрызли друг друга. На этом эксперимент подходил к логическому концу. Более того, даже рассаживание к отдельные клетки во избежание каннибализма не помогало – они утрачивали способность размножаться уже во втором поколении.
Просто бедлам какой-то, а не лаборатория! Все просто одурели или, говоря интеллигентно, сошли с катушек.
А кое у кого… как бы это сказать? Ну, скажет так – у некоторых наших членов стали наблюдаться некоторые странности…
Но почему – кое у кого? Будем честны и скажем – у всех, кроме…
У всех, даже у постоянной, как полярный холод, и предсказуемой во всём Ирборши – она стала пятиться! Вот что это за болезнь, когда человек идет, идет, а потом вдруг начинает пятиться? Кто-то заикается, кто-то картавит, а она – пятится…
Стоит ей завидеть поблизости кого-нибудь из коллег, как она взвизгнет, нервно так заморгает и давай юбку одергивать! Одергивает и пятится…
Полный мрак. Ничего не понятно!
А потом и вовсе нацепила желтую максихламиду, и это – при давно уже круглом полтиннике!
– О, новая мода! И ножки закрывает, – съязвил Милев.
Хотя этому пропретерчику можно было бы и помолчать: и потому, что с ножками у дамы всё в порядке, и потому, что у самого рыльце в пушку – вторую неделю не бреется, белесая такая растительность по щекам…
И ещё. Вдруг стал краситься пергидролью! Тоже ведь далеко не мальчик, чтобы панковать. И это он, который репрезентует местную образованщину!
Вот так и ходит, глаза во все стороны мечет, своим скудным умишком посередь начальства вертится, короче, живет по принципу – лги, лги, что-нибудь да прилипнет. Либерализм вокруг него волнами, смотри, не захлебнись девятым валом! Его речи – ящик Пандоры со всеми его скверностями, даже в рекреацию не спускается, прямо здесь, у станка митингует…
Ладно, хватит малодушничать – это я себе. Это легко – злословить, это каждый дурак сможет, особенно насчет этого ослизлого пескарика, пусть себе лепечут всевозможные справедливости кому не лень, а вот попробуй, порадуйся чужому счастью!
Ну и как? То-то же…
Сам-то я кто? Вот действительно интересный вопрос. Всё у меня – позади. Встало в пень и – не движется! Когда-то тоже был демократом и спичкой, а теперь я, матовый бледный брюнетик, у которого зубы не вывались только из вежливости, а лица всё больше и больше, я, эта противная, пестрая штучка, превратился на подступах ко второй полтине лет в бочку всякого всего.
Вы ж понимаете!
Зачем мне трогать Милева? Уголь сажу не замажет.
35
Когда подсчитали количество белых и черных камешков, оппозиция насчитала в своих рядах всего три члена. Вот их и посадили в Лигу.
Оппозиция получила в своё распоряжение штат ученых, два канала центрального телевидения и три – на радио. Ну а газет они могли выпускать больше, чем число умеющих читать в нашем обществе! И никаких лимитов на бумагу.
Как ни лязгала зубами старая Лига, наш сильный центр, их песенка была допета до конца. Все штатные должности мы уничтожили.
Однако быть законной оппозицией они не хотели, а властью – кто ж им позволит?
Дынные семечки и прочие вечные ценности были розданы больным и детям без права обмена с другими категориями населения – во избежание скопления большого количества товара в одних руках.
Теперь в наших школах учили хорошо и бесплатно, а учителям платили зарплату. Новый образовательный закон вводил только один запрет – быть невеждой.
Да разве перечислишь всё, что было сделано всего за один день.
…Даже солнце утомилось наблюдать столь стремительную метаморфозу царства крыс, и оно скромно прикорнуло на багряном облаке у самого горизонта.
Прелестные юницы в чудесных шелковых шубках и белоснежных атласных чулочках пели ангельскими голосами Гимны радости свободных сердец.
Я умиленно слушал их пение и поглядывал на Малыша. Он медленно встал и пошел к стене Лиги. Это красно-серое здание теперь не выглядело таким мрачным и скучным.
Малыш сел у стены и так резко откинул голову назад, что даже со своего места я услышал глухой удар.
Герой дня был тих и спокоен, и я подумал с тайной надеждой, что вчера он просто неуклюже пошутил.
Его тонкие лапы, словно высохшие за ночь, лежали на коленях. Неподвижный взгляд устремился в небо – там плыла маленькая, карминового цвета, штучка. Вдруг она ярко вспыхнула и …погасла! Я окликнул Малыша – он не ответил.
Я подошел к нему, коснулся рукой его лба – он был лёд.
Я посмотрел в его зрачки – они ничего не отразили…
Сердце моё упало и, вновь поднявшись, накрепко застряло в горле. И в тот же миг я лишился чувств.
Так закончился первый день свободы.
Когда я пришел в себя, хор продолжал петь – репертуар его был неиссякаем, а Рата, несчастная Рата, в длинной перламутровой пелерине, исплакав все глаза, стояла на коленях перед телом сына и вела с его душой нескончаемую беседу.
Она пела Песню великой материнской скорби…
Едва не лишившись рассудка от горя, я пролежал весь остаток дня на сером камне, поросшем бурым мхом – на нем мы с Малышом частенько сиживали в былые, дореформенные времена.
Я готов был изгрызть безмолвную глыбу в щебенку, но лапы мои помимо воли гладили и обнимали шероховатую поверхность валуна, и мне казалось, что я чувствую особое тепло как раз на том месте, где обычно сидел он.
…Жизнь наша пошла своим чередом. Те, кто ратовал за введение «узды» и «кнута», были публично посрамлены. Но если вы думаете, что всё сразу образовалось, и мы больше не знали проблем, вы ошибаетесь.
