Нина Федорова - Уйти по воде
В метро спускаться не хотелось: трястись на одной ветке, потом пересаживаться в толчее и еще полчаса ехать в другую сторону, Катя решила добраться на автобусе. Расставшись с девочками, она купила сигарет, разменяв очередную сотню: надо бы начинать экономить – лето, ученики разъехались по дачам, денег не будет, на что тогда жить? Но очень хотелось курить, несмотря на духоту и то, что от сигарет ей всегда становилось нехорошо.
Автобус стоял в пробке, она сидела у окна, чья-то сумка болталась у нее перед лицом и била по голове иногда – что поделать, час пик, – и за окном было то же самое: серость, серость, серость, какая-то неживая, страшная, как в «Сайлент Хилле», который они с Варей ходили смотреть в кино перед защитой диплома, разве что пепел не падал Впрочем, пепел был бы весьма кстати.
Когда это началось? Откуда пришло? Неизвестно Впрочем, когда началось – она смутно догадывалась. В тот самый день, когда она поставила точку на прежнем, когда все выжгла, уничтожила, казалось бы, стерла с лица земли, начался обратный отсчет, – постепенно, незаметно, как происходит солнцеворот. Ничего не изменилось вроде бы, и лето по-прежнему лето, и много солнца и света, но незаметно день все короче, ночь все длиннее, и потом наступает неотвратимо зима.
Потух огонь. Кончилась, иссякла понемногу та сила, которой в ней было так – казалось! – много. Незаметно, крошечными шажками, но с того самого Нового года действительно началась новая жизнь, хотя и вовсе не та, о которой она думала. Душа как будто перестала жить, перестала получать необходимый для ее жизни жар и остывала, остывала понемножку, как уголек, еле теплясь, и от того, что она остывала, – становилась чужой вся жизнь
Окончательно это стало ясно, когда уехал Костик. Взял отпуск за свой счет и поехал с родителями к бабушке – Бог знает куда, под Екатеринбург: бабушка, которая в детстве с ним сидела каждое лето в деревне, теперь, оторванная от корней, вывезенная из своей развалившейся деревеньки, умирала на руках у своей старшей дочери. Не поехать было нельзя.
Взять с собой Катю было невозможно Она ждала вручения диплома, к тому же к умирающей бабушке не повезешь свою девушку – не самый лучший момент для знакомства с родней Да и вообще – как так вдруг ехать с его родителями на поезде, жить там у его родственников? Не к месту и не ко времени. Катя это понимала, но вдруг ей стало казаться, что Костику она-то никто, у него есть семья, а она… Что она? Непонятно Расставаясь с ним, она плакала, а он только гладил ее по голове и обещал скоро вернуться.
Все-таки они еще ни разу не расставались так надолго.
Катя осталась одна – с заваленным тетрадями и книгами столом, в опустевшей квартире – родители с младшими были на даче, – и в этой пустоте и одиночестве уже чувствовались первые страшные звоночки. Но все-таки она еще жила – так, как привыкла жить, – и тело и душа тоже жили в привычном ритме, и можно было бы подумать, что все по-прежнему, и не пугаться, и не признаваться самой себе, что близится конец, какой может быть конец – когда все как всегда?
Можно было еще цепляться за привычное: университет, какие-то справки, долги, учебная часть, библиотека. Некогда думать и незачем, главное – сдать, главное – успеть, чтобы все документы в порядке, чтобы дали диплом, чтобы все получилось, удалось, утряслось. И конец ее как будто ждал в сторонке, говорил – ну, поиграй еще в жизнь, поиграй, я тебя подожду, все равно не денешься никуда.
Душа остыла окончательно как раз сейчас, когда закончилась университетская жизнь. Продолжения у нее быть не могло, в аспирантуру Катя не поступала, так что нельзя было занять себя подготовкой к аспирантским экзаменам, беготней с документами, практикой, какими-то неотложными делами, нельзя было больше никак имитировать жизнь, нечем подогревать себя больше, пытаться раздуть жар остывающего уголька
Раньше еще можно было греть остывающую душу в сигаретном дыме «сачка», в шутках, сплетнях, в том философском и несколько расслабленном взгляде на жизнь, в глубокомысленном трепе, который так легко усвоить, потому что ты – студент, потому что ты живешь по известным уже тебе законам и умеешь по ним жить, и думаешь спокойно – там, где-то, все по-другому, и пусть. Я-то здесь!
Все это была «как бы жизнь», и ей было просто в этой «как бы жизни», она к ней привыкла, тогда можно было не думать – что пусто, ничего нет в душе уже, только оболочка осталась, впрочем, на «сачке»-то философски рассуждая, что вообще наша жизнь? Дым сигаретный, фикция и мираж!
Но теперь «как бы жизнь» кончилась, не стало ни «сачка», ни привычного города-университета, в котором было у нее свое место, ни забот, ни волнений, ни переживаний, ни радостей, и диплом лежал уже – новенький, красивый – в красном филфаковском пакете, как только что выданное ей надгробие, и, перебрав по привычке в уме – что еще нужно сделать? – она увидела только пустоту и поняла с совершенной холодной четкостью и трезвостью – да, конец, конец дождался ее и пришел, конец, жуткий и неотвратимый, как Вий – вот он, вот он!
II
Она не могла понять, что происходит. Кто-нибудь сказал бы, наверное, – депрессия, но слово «депрессия» Кате казалось затасканным, втыкаемое к месту и не к месту, оно превратилось в ничего не значащую гламурную присказку
Нет, понятно, год был тяжелый – диплом, потом гос, можно было бы попытаться найти объективные причины, обычные, земные, но в глубине души она знала – это просто конец. Где-то когда-то она промахнулась, ошиблась, сделала что-то не то. Не в отдыхе дело, не в дипломе, не в экзаменах, нет, – остыла душа просто, остыла, потому что больше в ней не было жизни и больше никто ее не грел, ничто ее не грело.
В тот самый день, когда Катя вернулась с вручения дипломов, она засунула красный филфаковский пакет на полку и легла на диван.
Ей не хотелось ничего
Есть, спать, разговаривать, думать… Жить.
Все-таки ужасно раздражало солнце, и лето, и шум и смех на улице
Она закрыла окно и задернула шторы, и завернулась в покрывало с головой – так казалось немножко легче, но в покрывале и с закрытым окном она стала задыхаться, и пришлось все-таки открыть окно, а с улицы неслись невыносимые звуки – кричали и носились по двору дети, смеялись люди, стучали каблучки по асфальту, из какой-то машины лилась разухабистая, чуть блатная попса девяностых, а в стену дома с веселым шлепаньем бился мяч, и каждое его шлепанье больно отдавалось в голове
Катя не подходила к телефону. Ей не хотелось никого видеть и слышать, ни с кем разговаривать, не хотелось никуда идти. Подружки звонили и писали смс: «Куда ты пропала?», но она не отвечала.
Была безысходность во всем.
Душа остыла.
Лежа на диване и глядя в потолок, она думала – что теперь? Что дальше? Что?
Куда-то ушло все прежнее, и между ней – той, обновленной, восторженной – и теперешней пролегла пропасть. Жизнь больше не казалась прекрасным и невозможным чудом, не было больше той жажды пропускать через себя, испытывать, ощущать, жить чувственно, она не могла больше так жить, потому что чувства как будто омертвели, и ни боль, ни ласка, ни тепло, ни свет не могли оживить их, заставить снова работать, ощущать, испытывать.
Больше ее не радовало, не грело ничего и из прежнего, из прекрасных картин, которые она раньше себе рисовала, ни одна больше не вдохновляла, не казалась шедевром – так, примитив, намазанные по трафарету аляповатые и безвкусные картинки!
Что полагается делать девушке после окончания университета?
Найти работу, выйти замуж, родить ребенка или двух (а в православном варианте – сколько угодно), растить детей, любить мужа, налаживать быт, выяснять отношения с родственниками, копить на квартиру, потихоньку стареть, ждать внуков, а потом, смирившись, – конца.
В православном варианте еще и ходить в храм, иметь духовника и исполнять обязанности православной христианки.
Точка.
Она не хотела так жить.
Это пресловутое «женское счастье», к которому по умолчанию положено стремиться каждой женщине, не было почему-то для нее счастьем. В какой-то момент в ней как будто что-то переклинило: само понятие «семья» теперь раздражало ее, она не могла видеть детей на руках у родителей в метро, фотографии в журналах или на рекламных плакатах, которые постоянно попадались ей на глаза, сама система «папа, мама, я» вызывала в ней почему-то раздражение Почему? Что за этим стояло? Кто мог дать ответ?
Понятно, что если рассуждать трезво, смотреть с точки зрения здравого смысла, то нужно скоро начинать раскручивать этот маховик, именуемый «нормальной жизнью», со всеми его атрибутами вроде мужа, детей и карьеры, и неумолимо близиться к конечной точке того короткого тире, которое стоит между годом рождения и годом смерти
Но она не могла так, она не хотела – так, все это – замужество, дети, быт, семья, работа, – стало казаться ей болотом, тоской в любом варианте – хоть светском, хоть православном.
