Армандо Салинас - За годом год
Хоакин все так же сидел за столом. Он перестал скоблить столешницу и закурил.
Капрал вернулся из кухни с бутылкой вина.
— Оставьте немного тем, кто в карауле, — напомнил он.
Бутылка переходила из рук в руки.
— Вчера был в Сан-Маркосе, увивался за Реми.
— Реми тебя за нос водит. Смотри не оплошай, не то она из тебя все соки вытянет.
— Вот услышит капеллан, влетит тебе.
— Что ж, по-твоему, нам профилактический пакетик дают, чтобы ходить в церковь?
Солдаты расхохотались. В дверях караульного помещения показался сержант.
— Чего разгоготались, так вас растак! — крикнул он, просовывая голову в дверь.
— Сержант, не хотите ли пропустить глоточек?
— Сейчас нет. Потом.
Хоакин снова взял бутылку; его мучила жажда, и он сделал большой глоток.
— Еще один такой глоток, и в бутылке ничего не останется. Hу и Хоакин, силен парень!
— Не хватит одной, возьмем другую, — отпарировал Хоакин, разваливаясь на нарах.
— Я, когда демобилизуюсь, ни за что в деревню не вернусь.
— А ты из каких краев, Трехмесячный?
— Из Кейпо де Льяно, мы с пойменных земель.
• — А где это?
— Под Севильей, капрал.
— Я тоже андалузец, из Уэльвы. Из местечка под названием Айямонте.
— Гак ты почти португалец.
— Никакой не португалец, чистый андалузец.
— А почему ты не хочешь туда возвращаться? Я так хоть сейчас готов.
Трехмесячный уселся на стол. Прозвище свое он получил за хилое телосложение.
— Тебя твоя мать, видно, носила не больше трех месяцев, — подтрунивали над ним солдаты, — вот ты и получился такой хиляк.
— У нас там только один рис и ничего больше. Места-то хорошие, да работы никакой, только и бывает, что в посевную да на сбор урожая. Вот тогда наезжает тьма-тьмущая народу со всех уголков Испании, галисийцы, саморцы, жители Куэнки и даже валенсийцы. И в один миг всю работу переделают. В это время надо успеть заработать на весь год. Но хоть из кожи лезь, а не заработаешь. А потом сидишь сложа руки и ждешь, когда господа позовут с собой охотиться на уток в озерках. Прежде, как мой старик говаривал, заливные поймы были общими. А теперь принадлежат четырем помещикам, виноделам да скотоводам. Ох и красивы же наши места! Хозяева разводят лошадей и быков. Любо-дорого поглядеть, как старшин пастух выгоняет их на пастбище. А рис, когда колышется на ветру, — море, да и только.
— А твои старики знают, что ты больше к ним не вернешься?
— Знают. Хоакин написал мне для них письмо. Брат уже ответил. Он-то у нас умеет и читать, и писать, грамотный. Просит, чтобы я, когда смогу, послал им деньжат. Они там маются, перебиваются с хлеба на воду в своей халупе.
— А куда ты собрался ехать?
— Толком пока не знаю. Хотелось бы здесь остаться. Но, если не выйдет, смотаюсь во Францию на заработки, — отвечал Трехмесячный.
Утро выдалось спокойное. Солдаты из караульной команды мирно толковали о своих делах. В забранное решеткой окно доносились голоса и смех солдат из механического взвода. Они подметали двор казармы. Офицеры в актовом зале играли в кости, составляя компанию дежурному лейтенанту.
— Я сдаю, — сказал Хоакин.
— Я пас, а ты как, Мурсиец?
— Я тоже.
— Значит, нет игры.
Хоакин, тасуя карты, поглядывал на стенные часы. Смотрел на них и капрал.
— Сейчас будет сигнал, бросай карты, — приказал капрал.
Они вскинули винтовки на плечо и, печатая шаг, направились менять посты.
Хоакин прохаживался от сторожевой будки до другого конца ворот. На тротуаре за оградой играла стайка ребятишек. Няни и служанки, присматривавшие за детьми, усевшись в кружок, чесали языки с шоферами.
Солнце раскаляло камни мостовой, голова под каской вспотела. Он провел рукой по лбу и снова зашагал туда-сюда.
На дворе казармы обучали новобранцев.
— Правой, левой, правой, левой! — надрывался сержант.
Стучали барабаны, заливались горны. Хоакин невольно напевал про себя мелодию сигнала к обеду:
— «Бери ложку, бери бак… Бери ложку, бери бак…»
По другую сторону ворот выстроилась длинная очередь женщин. Они подходили, здоровались друг с дружкой, ставили на землю банки и бидоны и прислонялись к стене, окружавшей казарму. Некоторые приходили с детьми на руках.
— Солдатик! Что сегодня у вас на обед? — спросила одна из женщин, поднимая большую пустую консервную банку.
— Не знаю, — ответил Хоакин.
Женщина снова отошла к стене.
— Он сам не знает, — пояснила она товаркам.
— Новобрашка! — закричали ему несколько женских голосов.
Хоакин разглядывал острое жало штыка. Дети, игравшие на противоположном тротуаре, забрались на машины. Солнце по-прежнему нещадно палило.
* * *
Антония работала в парикмахерской в центре Мадрида. Хозяин заведения, высокий и поджарый, корчил из себя француза и заставлял девушек величать себя «мосье Поль». Одевался он всегда очень элегантно, в темные костюмы, и носил галстуки из натурального шелка.
Главная мастерица тоже была худая и тощая, звали ее Эулалия. Она занималась окраской и обесцвечиванием волос. Эулалия превосходно говорила по-французски. Долгие годы она жила во Франции, обучаясь парикмахерскому делу у одного из самых знаменитых мастеров с бульвара Осман.
Девушки из парикмахерской судачили между собой о полуплутовской, полуромантической любовной истории, в которую попала Эулалия. По всей вероятности, жених Эулалии увез свою нареченную в Барселону и, выкачав из нее все сбережения, бросил на произвол судьбы в пансионе на Виа Лайетана.
Молоденькие ученицы в белых халатах в свободное от работы время торчали у телефона, щебеча со своими женихами и ухажерами.
Зимнее солнце, белесое и нежаркое, ложилось светлым пятном на полу салона.
— Ну, девушки, хватит. Оставьте телефон.
В парикмахерскую вошла сеньора.
— Добрый день, донья Кармен.
— Проходите. Проходите, пожалуйста, сюда. Я сейчас позову Антонию.
Сеньора подошла к журнальному столику и стала листать журналы.
— Присаживайтесь, пожалуйста.
— Помойте мне голову и сделайте укладку.
Антония подтолкнула тележку с инструментами и склянками к самому креслу, в котором уселась сеньора. Затем медленно начала намыливать ей голову жидким шампунем.
— Будьте любезны, донья Кармен, откиньтесь немного назад.
Сеньора откинулась.
— А ты, Антония, продолжаешь дружить со своим женихом?
— Да, сеньора.
— Он, кажется, механик?
— Нет.
— А мне почему-то казалось, что он механик.
— Нет, сеньора. Он учится.
— Наверное, чтобы принять участие в конкурсе по замещению должностей. Мой муж говорит, что не понимает, что у нас творится. Стоит только какому-нибудь мальцу выучиться считать, как он тут же норовит устроиться в контору. На моего мужа так и сыплются отовсюду молодые люди с рекомендациями. Если хочешь, я могу постараться достать рекомендацию для твоего жениха.
— Луис учится, он студент.
— А что он изучает?
— Он хочет стать адвокатом, он уже на четвертом курсе.
— Адвокатом?
Донья Кармен даже выпрямилась в кресле, чтобы посмотреть в зеркало на лицо девушки. Руки Антонии были в густой мыльной пене.
— Ну и ну!.. Похоже, ты подцепила кого нужно. Принеси мне, пожалуйста, последний «Вог».
У соседнего кресла работал сам хозяин парикмахерской.
— Эта прядь будет ниспадать вам на лицо, — говорил он. — Теперь такая мода. К удлиненному овалу вашего лица такая прическа очень пойдет.
— Хелло, Кармен, — сказала сеньора, которую причесывал хозяин.
— Хелло, красотка.
— В воскресенье я что-то не видала тебя в Пердисесе.
— Я не пошла. Как там было?
— Хорошо. А знаешь, кого я там встретила?
— Откуда мне знать, детка.
— Пепе Арбелаиса.
— Этого, из посольства?
— Да, он теперь стал очень важной птицей. Явился с крашеной блондинкой и, такой нахал, сделал вид, будто меня не заметил.
— Как обычно. Мне очень жаль бедняжку Марию… Будь у меня такой муженек…
— И куда только девается эта девчонка, — возмущался хозяин. — Антония, принеси мне бигуди. Поверите, я прямо не знаю, куда убегают эти девчонки. У меня их четверо, но стоит лишь отвернуться, их и след простыл.
— Я ходила за журналом для доньи Кармен.
— У вас всегда на все найдется оправдание. Вы и половину не отрабатываете из тех трех дуро, что я вам плачу.
Он обернулся к обеим сеньорам.
— Они ужасно неблагодарные. А ведь приобретают такую отличную профессию…
— Послушайте, Поль. А как там в Париже?
— О, Париж, Париж! Великолепен, как всегда. Немцев уже нет.
— А мне Петэн был очень симпатичен. Я видела его на днях в кинохронике, такой старенький, с усами.
