Пол Боулз - Дом паука
Мосс приблизился и, лучезарно улыбаясь парнишке, сказал на своем сладкозвучном, хотя и с легким английским акцентом, французском:
— Автомобили очень дорогие. Их нельзя пачкать.
Наконец-то подросток отреагировал.
— Ничего я не пачкал! — произнес он с достоинством.
— Да ты взгляни! — воскликнул Мосс, указывая на корявые рисунки и надписи на желтой краске. — Посмотри, что наделали здешние мальчишки! И это всего за две недели, с тех пор как джентльмен — хозяин этой машины — приехал сюда. Теперь ему придется потратить кучу денег, чтобы все это закрасить.
— Сколько? — безразлично поинтересовался юнец.
— Пятьдесят тысяч франков, не меньше, — быстро нашелся Мосс.
Паренек испуганно взглянул на него.
— Пусть продаст эту и купит новую.
— Mahboul! — взвыл Стенхэм, не в силах больше сдерживаться. — Ты, идиот! Слезай с машины, и вы все тоже вылезайте! Пошли прочь!
Он грубо вытолкал паренька на дорогу, вернулся и вытащил еще двух мальчуганов с переднего сиденья. Остальные обратились в безмолвное бегство, присоединившись к своим приятелям, обивавшим шелковицы.
Сад располагался на ровном участке земли, со всех сторон защищенным высоким парапетом и неухоженной растительностью; ветерок, покачивавший верхушки деревьев, сейчас не задувал сюда. То тут, то там были расставлены столики и матерчатые шезлонги. Посетителей не было, кроме Кензи, сидевшего в дальнем углу возле чайного домика и оживленно обсуждавшего что-то с официантом в белом пиджаке, почтительно согнувшимся рядом с его креслом. Он заметил, как они вошли в сад, но решил не замечать их присутствия, пока они не подойдут совсем близко. Скользнув по ним взглядом, он небрежно улыбнулся — так, словно они расстались минут пять назад. Пододвинув им кресла, официант скрылся в чайном домике, оттуда сразу же послышались скрежет и пощелкивание, которые в арабских кафе всегда предвещают звуки патефона. «Bilèche tabousni fi aynayah? — жалобно затянул Абд эль-Вахаб своим могучим пропыленным голосом. — Почему ты целуешь мои веки?»
— А я еще кое-кого поджидаю, — неожиданно произнес Кензи.
Глава шестнадцатая
Столик был совершенно пуст, и казалось, что Кензи не имеет ни малейшего намерения заказывать что-либо себе или своим приятелям. Стенхэм видел, что Мосс заметил это, и теперь ждал, чтобы посмотреть, как тот будет выпутываться из ситуации; сам он никогда не пил, но сейчас не отказался бы от стакана мятного чая, чтобы избавиться от привкуса пыли, которой он успел наглотаться, пока они поднимались по холмам медины. Однако он твердо решил ничего не предлагать и не делать никаких заказов. С одной стороны, последнее время он придерживался строгой экономии, рассчитывая на аванс за будущую книгу. С другой, полагал, что от него, единственного американца в компании, не ждут, что он будет оплачивать чужую выпивку. Кроме того, он подметил, что на протяжении последних двух недель между Моссом и Кензи в подобных ситуациях всегда возникало определенное напряжение — так, словно каждый про себя решил, что раскошеливаться почему-то должен другой, вплоть до того, что ни у одного из них никогда не оказывалось мелких денег. Кензи даже как-то раз признался ему, что если они с Моссом едут днем из Бу-Джелуда в Виль Нувель, то Мосс всегда бросается платить первым, чтобы Кензи пришлось покупать билеты обратно. «Ну и что? — сказал Стенхэм. — Почему бы и нет?» «А потому, что с шести часов цены выше», — без тени улыбки объяснил Кензи. Стенхэм решил, что ситуация само собой разрешится, если он будет просто сидеть и ждать. Пока, однако, все свелось к взаимному угощению сигаретами, но все попытки были отклонены, так что каждый сидел и курил собственные.
— Она остановилась здесь, в Зитуне, — сказал Кензи, возобновляя прерванный разговор.
— Любопытно, — заметил Мосс, выдыхая пухлый клуб дыма, и, проследив за тем, как он тает в воздухе, продолжал. — Американка — и здесь. Вряд ли она чувствует себя комфортно.
Стенхэм придержал язык, уверенный, что Мосс хочет поддеть его.
— Вообще она славная и даже неглупа, — продолжал Кензи. — Вчера я видел, как она сидит одна в саду и читает. Мы разговорились, и я сказал ей, что вы здесь, — он взглянул на Стенхэма, — и она ответила, что слышала о вас. Я подумал, будет забавно, если все четверо фесцев, говорящих по-английски, устроят грандиозную встречу.
— Не забывайте миссионеров и консула с супругой, — посоветовал Стенхэм.
— Я сказал «людей», — Кензи был заклятым врагом британского консула: отношения испортились из-за кипы затерявшихся писем. Стенхэм и Мосс хорошо знали эту историю.
— Жаль, что вы мне не сказали, что ждете гостей, — опечаленно произнес Мосс. — Дело в том, — он повысил голос, — что я голоден, как волк, а знай я, что будет кто-нибудь еще, позавтракал бы поплотнее. Но где она?
— Будет с минуты на минуту, — заверил Кензи.
— Между прочим, — сказал Стенхэм, — коллекция граффити на вашей машине пополнилась, пока вас не было. Я имею в виду слово «Мохаммед», написанное несмываемыми чернилами прямо на брезенте. Мне удалось схватить негодника на месте преступления.
— Надеюсь, вы задали ему хорошую взбучку, — сказал Кензи.
— Нет, сказать по правде, нет.
— Хорошая затрещина способна творить чудеса. Этого они не забывают.
— Возможно, — ответил Стенхэм, — но потом явится другой, не удостоившийся подобной милости. Одними затрещинами всю страну не перевоспитаешь.
— И все же, — мечтательно произнес Мосс, — это необходимо в качестве хорошей острастки.
— О какой острастке вы говорите? — не удержался Стенхэм. — Вы прямо как какой-нибудь лидер Истиклала. Почему вы так уверены, что они обязательно должны что-нибудь натворить? Неужели нельзя просто оставить их в покое и позволить им жить так, как они привыкли?
— Нет, мой дорогой друг, — улыбнулся Мосс. — Вы и сами прекрасно знаете, что нельзя.
Окинув взглядом сад, Стенхэм подумал, что это слишком красивое место, чтобы портить его ненужными спорами. И любезно обратился к Моссу:
— Мой вопрос носил чисто риторический характер. Право, вы хуже моей жены. Она вечно считала, что любой вопрос требует ответа.
Мосс прочистил горло и подозвал официанта, который обрывал засохшие листья лозы, со всех сторон обвивавшие чайный домик.
— Бутылку розового «Сиди Брахим», и, пожалуйста, накройте стол и принесите лед, чтобы охладить вино. На первое у нас бастела. Как она сегодня?
— Magnifique, monsieur, — важно ответил официант.
— Magnifique, eh?[84] — иронически откликнулся Мосс.
Официант бросился выполнять заказ. Стенхэм мельком взглянул на Кензи — посмотреть, как он отреагирует на нервозность Мосса. Кензи внимательно разглядывал кончик своей сигареты. Аист медленно проплыл в небе над ними, неподвижно раскинув крылья, паря, подхваченный невидимым воздушным потоком. Из стоявшего в чайном домике громкоговорителя неслись загадочные такты берберского танца: скрежет ребаба, взволнованность гуинбри[85] и по-детски высокие голоса горцев, затеявших гортанную перекличку под неровный, скачущий аккомпанемент.
Мосс действительно во всем поддерживает французов, думал Стенхэм. Как и они, Мосс отказывался рассматривать современную марокканскую культуру, пусть и пришедшую в упадок, как нечто определенное, реально существующее. Наоборот, она кажется ему случайным пережитком минувших столетий, ныне пребывающим в переходном состоянии; Мосс полагал, что народ нуждается во временном руководстве, чтобы жизнь хоть немного улучшилась. «А именно, — не без горечи подумал про себя Стенхэм, — чтобы они перестали быть марокканцами». По сути, французы держались тех же взглядов, что и националисты, расхождения у них были чисто поверхностные, но Стенхэм начинал подозревать, что эти кажущиеся расхождения есть не что иное, как часть гигантского макиавеллевского трюка, осуществляемого под покровительством французских и марокканских чиновников-коммунистов: прекрасно зная, что любым переменам должно предшествовать недовольство, они готовы были ввергнуть страну в бездну гражданской войны, чтобы это недовольство разжечь. Методы и цели Истиклала принципиально ничем не отличались от марксистско-лениниских, это стало ему совершенно ясно после того, как он прочел некоторые из их публикаций и побеседовал с членами организации и сочувствующими. Однако не было ли неизбежностью то, что любое движение в сторону независимости в колониальной стране, особенно такой, где феодализм сохранился практически нетронутым, должно было ступить на этот путь?
Ему часто доводилось слышать жалобы вроде: «Америка нам не помогла». Это было лишь начало устрашающе длинного обвинительного приговора, конечный смысл которого казался ему ужасающим. Время шло, и ненависть к Франции и Америке росла день ото дня, внушенная всем слоям общества специально отряженными для этого умными молодыми циниками. И все же, он никак не мог принять чью-либо сторону в этом противостоянии, так как всякий раз, когда пытался продумать ситуацию до конца, выяснялось, что никакого противостояния нет и в помине: словно обе стороны рука об руку трудились для достижения одних и тех же зловещих целей.
