Игорь Всеволожский - Ночные туманы
— Уйдем отсюда подальше, — сказал я Лэа.
И она поняла.
За обедом я рассказал отцу про «Смелого», втайне надеясь, что он… А впрочем, что бы мог теперь отец сделать?
Но он, вытирая салфеткой усы, сказал совершенно спокойно:
— И не подумал бы вмешиваться. Там, наверху, виднее.
В первый раз в жизни мой умный отец показался мне самодовольным и черствым.
В день рождения отца с утра стали приносить телеграммы. Поздравляли «выдающегося ученого», «дорогого учителя», «корифея науки». Мать со старушками хлопотала на кухне. Отец пошел на утренний моцион в черном костюме, в белой сорочке и в черном галстуке. Очень парадный, он медленно ходил по каштановой аллее, делая поворот у последнего каштана и отсчитывая:
«…Семь… восемь… десять… одиннадцать…»
Приехали гости в двух больших черных машинах — его помощники и ученики. Какой-то толстый мужчина в серой фетровой шляпе носил свой серый летний костюм, как генеральский мундир. К его каждому слову прислушивался и отец, склонив голову. Он был весь внимание, что случалось с ним редко. Меня не посадили за стол, и я из соседней комнаты слышал, как толстый человек произносил тост за «гордость нашей науки». Он перепутал имя и отчество отца, но его оплошности, казалось, никто не заметил. Потом выступали другие, и по их словам выходило, что, не будь отца, не было бы создано ничего полезного на свете. Стало особенно шумно после того, как толстый отбыл на своей черной машине. Я сидел в углу и читал. Обо мне так никто и не вспомнил.
Разговор за столом был мне не понятен, говорили только умные вещи, недоступные непосвященным.
Но когда гости с раскрасневшимися от вина лицами выходили проветриться, они называли отца уже менее почтительно — «шеф» и «Стрб». И я удивился: зачем понадобилось хорошую русскую фамилию превращать в кличку?
Они говорили еще о каких-то Бэбах и Таньках, которых, к сожалению, нельзя было захватить с собой к «шефу». Эти девушки «освежили бы жизнь».
— Хотел бы я посмотреть, какую физиономию скорчила бы жена шефа, сказал, хихикая, любимый ученик отца Шиманский, и все рассмеялись.
— Может быть, перенести наше бдение в храм чревоугодия? — предложил другой серьезный человек по фамилии Габерцуг. С ним все согласились.
Вскоре они гурьбой вышли из дома, уговорив пойти и отца в ресторан «Ранна-хооне». Мать вспомнила обо мне, накормила. Она прибирала посуду с нашими хозяйками и все огорчалась: значит, не оценили ее все старания, раз пошли в ресторан.
— Мама, можно мне пойти к Лэа?
— Иди, только возвращайся не поздно.
Через час мы сидели с Лэа на берегу широкой реки, рассекавшей город.
— Ты посмотри, как красиво, — говорила она.
Перед нами в огненном зареве заката чернели десятки рыбачьих судов со спущенными парусами. А дальше, на том берегу, сверкали желтым пламенем окна деревянных домишек, искрился шпиль кирхи, блестели окна автобуса, поднимавшегося на мост.
Лэа часто мне говорила: «Посмотри, как красиво». Она умела ценить красоту буйно цветущей сирени, силу могучих дубов и изогнутых сосен, красоту песков с камышами, сгибаемыми морским ветерком, и, что самое главное, красоту моря, то густо-зеленого, то багрового на закате.
И сейчас, когда мы прибежали на пляж, напротив стеклянного здания «Ранна-хооне» стоял, тяжело прижимая багровую воду, эсминец и по воде неслась музыка.
Офицеры с эсминца шли по умытому, твердому песку пляжа, и я, осмелев, подошел к ним, молодым, загорелым, веселым, и спросил срывающимся голосом:
— Простите, пожалуйста. Это очень трудно — стать, как вы, моряком?
Моряки рассмеялись, но один из них ответил совершенно серьезно:
— Если любишь море, парень, то ничего сложного нет.
Флоту люди нужны.
— Я люблю море.
— Подрастешь — иди в морское училище. Мы все прошли эту школу. Глядишь, и ты станешь командовать кораблем.
— Я? Эсминцем?
— А почему бы и нет? Тебя как зовут?
— Юрой.
— Фамилия?
— Строганов.
— Встретимся на морях, Строганов, — уже серьезно сказал офицер. — Я не шучу. Только будь настоящим.
Флот не терпит белоручек и хлюпиков. Ну, бывай здоров, парень. У нас мало времени. Видишь, он, милый, нас ждет, — показал моряк на корабль, темневший в зареве заката. — Моя фамилия Пегасов. Иван Пегасов. А он, показал Пегасов на товарища своего, — Савелов, мой командир.
Офицеры вошли в «Ранна-хооне».
Лэа подбежала ко мне:
— Что он сказал тебе, Юри?
— Он сказал, что я тоже могу стать моряком, когда вырасту.
— Ну. вырасти, это не так уж и долго.
Эсминец расцветился огнями. Они отражались в потемневшей воде. Осветился и «Ранна-хооне», как огромный стеклянный фонарь. Он отбрасывал светлые квадраты на темную тихую гладь.
Взявшись за руки, мы пошли между морем и светящимся рестораном и увидели за толстыми стеклами отца и его гостей. Отец сидел во главе стола и снисходительно слушал речь Шиманского, высоко поднявшего покачивающийся бокал.
Моряки с эсминца заняли столик поблизости от окна, и Пегасов что-то заказывал официанту.
— Встретимся на морях! — сказал я через стекло.
— Ты что? — удивилась Лэа.
— Я сказал ему, что мы встретимся в море.
— Кому?
— Пегасову.
— Да ведь он не услышал.
— Неважно.
Я поспел домой раньше отца и видел, как он возвращался из «Ранна-хооне». Шиманский и Габерцуг бережно поддерживали его под руки. Он шел очень медленно, словно нащупывая дорогу и боясь оступиться. Протянет ногу, пощупает и тогда только ступит. Шиманский все повторял:
— Смелее, дорогой учитель!
Отцу пришлось с помощью учеников подняться на три ветхие ступеньки.
Все кончилось благополучно. Ученики распрощались, уехали. Отец захрапел, завершив день своего рождения.
О празднестве напоминали только лежавшие на столе телеграммы.
На другое утро отец с отекшим лицом совершал неизменный моцион по Каштановой улице.
Глава третья
Лето подходило к концу, мать уже поговаривала о том, как мы будем жить дома. Все самые интересные книги капитана Черкасова были прочитаны. В санатории, где работала мать Лэа, трижды сменились отдыхающие, когда случилось то, что надолго вышибло меня из безмятежного школьного возраста.
Однажды за обедом отец, обглодав косточку свиной отбивной, взглянул на меня тяжелым взглядом и, словно вспомнив о чем-то, спросил:
— Да, вот что. Ты заводишь неосмотрительные знакомства. Кто родители этой твоей… приятельницы?
— Мама ее кастелянша в санатории, а папа капитан дальнего плавания.
— Так. А где он сейчас, ее папа?
— В Атлантическом океане.
— А чем же он занимается?
— Ловит сардинку.
— Не в океане он, а в Сибири. Это тебе известно?
— Не-ет… Я об этом ничего не слыхал.
— Ты неразборчив. Всегда надо знать, с кем знакомишься. Кто родители, нет ли у них кого за границей.
Не забывай, ты не просто какой-нибудь школьник, ты сын человека, которому доверяют… Тебе понятно?
— Понятно.
— Больше с ней не встречайся.
— Ее папа спас «Смелый», который шел с острова с ранеными…
— Мне это неизвестно. Больше с ней не общайся.
Только тут до меня дошел смысл его слов. Не ходить больше к Лэа? Не видеть ее? Встретив на улице, перебегать на другую сторону, что ли?
Я забился в лопухи, росшие возле террасы, и просидел там до вечера.
«Всегда надо знать, с кем знакомишься», — сказал отец.
Я вспомнил, как он однажды подробно расспрашивал пришедшего к нему немолодого уже человека, где тот работает да нет ли у него кого за границей. Человек этот учился вместе с отцом и пришел проведать своего однокашника. Он, кажется, очень обиделся, во всяком случае, больше к нам не приходил. Отец называл это бдительностью.
Мне же казалось это недоверием к людям.
— Юрий! — услышал я голос отца.
Я пошел на зов.
Я не осмеливался ослушаться и не ходил к Лэа. Мне казалось, что ее стройная фигурка в ситцевом платьице мелькала перед нашими окнами. Однажды я даже слышал, как она разговаривала со старушками.
Отец, как всегда, совершал моцион от каштана к каштану. Он потерял полтора кило и был счастлив. Мы собирались уже уезжать. Как же Лэа? Неужели я с ней не увижусь?
Мать собирала чемоданы, когда я вдруг встретил Лэа.
Нерешительно, боясь попасться на глаза отцу, я подошел к ней.
— Мне отец запретил с тобой встречаться.
— Почему? — Глаза ее наполнились слезами. Она почти крикнула: — Ну и уходи от меня!
Глава четвертая
Мы вернулись в Москву.
Бабка встретила нас пирогами с капустой.
Я ходил в школу. Отец ездил в командировки, а когда бывал дома, по вечерам смотрел телевизор и что-то писал.
