Виктор Голявкин - Избранные
— Занавеску надо, — говорю я.
— Ничего постыдного здесь нету, — говорит он.
А там вовсю напирают. Вышибут нашу старенькую дверь.
— Все построились? — спрашивает.
Ну, так и есть, сейчас ныть начнет.
— Дорогие мои, дорогие мои! — говорит он. — Если так пойдет дальше, что получится? Вот ты, Степа, что ты делал, когда я вошел? Сидел яблоко ел. А Касумов? Касумов, хуже того, пляску североамериканских индейцев устроил. Если вы тут будете мне североамериканских индейцев представлять, катитесь от меня в «Динамо», пусть вас Клочков возьмет, пусть он с вами там возится. Хотите к Клочкову — сразу скажите, давайте по-честному, дверь открыта. Один уже отсеялся — «часовщик». Милости просим за часовщиком. Остались честные, я понимаю. Честно и заявляйте. Кто хочет к Клочкову?
Молчат все. К Клочкову никто не хочет.
— Хорошие ребята, золотые ведь ребята, ведь способные. Степка способный, Алешка способный, Касумов, Керимов — все способные… Ведь чудно! А этот яблоко ест! Что вы, ребята, ей-богу, ну ешьте яблоки, ну не выйдет из вас Королевых, Щербаковых… Вот Жорж Карпантье, например, не грыз с утра до вечера яблоки, национальный герой Франции… Он работал, трудился, он был великий мастер! Он не бил в ухо или в нос, бил точно. Он встречался с Джеком Демпсеем на первенство мира, а вы знаете Джека Демпсея?..
Он начинал рассказывать про Демпсея. Целый час мог рассказывать без передышки, а то и больше. Со временем он не считался. Он всегда забывал про время. Всю ночь бы с нами пробыл, да он и так с нами возился. Время он не считал, лишь бы польза. Жена позвонит ему, а он ей: «Сколько? Одиннадцать? А я думал, девять!» Вот так он не считал свое время! Он больше с часами песочными дело имел. Песок сыплется, он и смотрит, когда раунд кончится. А другие часы его не интересовали. А те часы, что у него стянуть хотели со стола, так они и сейчас там. Лежат себе спокойненько, никто их не крадет. Только он на них редко поглядывает. А с вором в трусах заграничных я встречусь. Ничего, что он к нам не идет, ничего.
— Разойдитесь и займитесь снарядами. А ты ко мне.
Мой тренер надевает кожаные лапы, а я перчатки, мы оба влезаем на ринг, и я ношусь вокруг него и бью, стараясь попасть в середину лапы сильней и точней, суше и резче, пот льет с меня, но я все бью и бью в воображаемого противника прямые, свинги, хуки, апперкоты под крики мастера: «Так, хорошо!», «Очень плохо!», «Никуда не годится!». Подсек меня в подбородок ребром лапы, чтоб помнил о защите, — слегка, ему казалось, а я сел. «Прости, — говорит, — слишком сильно». — «Да, слишком сильно», — говорю. Вскочил, потряс башкой и лупить продолжаю. «Ну, давай, вложи душу в удар, продолжай, вложи душу!» Я вкладываю душу. Стараюсь ниже голову, чтоб больше не попало.
— Ну все, милый, хватит, иди отдыхай, давай Степу.
Мне надо спешить. Вечерами вечерняя школа. В первые дни неудобно пропускать, а дальше разберемся. Меня отпустили пораньше. Под душ, одеваюсь в темпе. Продираюсь сквозь толпу у дверей.
Шагаю по улице — чувствую себя.
24Не удавалось мне долгое время легкое пружинистое движение по рингу. Торчал у зеркала с утра до вечера. По улице идешь и подпрыгиваешь. По комнате не иначе как по рингу передвигался. Но раскованность не приходила. Все время тянуло передвигаться, расставив ноги сравнительно широко, в то время как И-И твердил: «Ноги уже!» Пусть будут ноги шире, решил я, и никто не переубедит меня в обратном. Если кому удобно «ноги уже», то пусть он так и ходит, а мне так неудобно. Я понял, как мне лучше.
Я работал в спарринге с Касумовым, а И-И мне орал:
— Ноги уже!
— Я так привык! — отвечал я ему, продолжая работать.
— Не те мне попадаются!
— Отстаньте от меня!
— Не заучивай неправильно, век будешь отучиваться!
Он остановил спарринг и завел свое нытье.
— Я так давно привык, — сказал я.
— Как давно? Сколько лет прошло? Сорок? Пятьсот?
— Я не могу иначе.
— Ну кто ты такой?
— Я?
— Да, ты.
— Человек.
— Ну какой ты человек, если не можешь ноги уже? Дерьмо ты, а не человек!
— А вы кто? — разозлился я.
— Сейчас увидишь. — Он надел перчатки, перелез ко мне через канаты, выгнал с ринга Касумова. Драться, что ли, со мной собирается, очумел! Лицо открыто, не защищается, перчатки держит внизу, согнулся, как горилла, морду свою с поломанным носом выпятил и твердит: — Ну, ну, давай, давай…
— Чего давай?
— Работай!
Попасть в него в этот момент было нетрудно, и я ему прямым ткнул в лицо, повернулся и бежать.
Видели бы его выражение! Сморщился, не ожидал удара, злой.
— Не те мне попадаются! — орет. — Идите все к Клочкову! Не хотите меня слушать! Я вам добра желаю!
— Нашли с кем работать, — говорю, — я еще из ума не выжил!
— Кто ты такой?! Кто ты?! Какое ты имеешь право держать ноги шире, кто тебе такое право дал? Балбес ты!
Я снял перчатки, бросил их на ринг.
— За такие слова… Прекратите оскорблять!
Ругал он всех, никто не обижался. Да он и не хотел обидеть. Очень уж старался и перебарщивал. Да и я не реагировал, а тут не выдержал.
А он мне опять свою рожу подставляет:
— Ну, ну, ну, дай мне еще…
Разве можно на него обижаться!
— Оскорбишь человека, так он злее становится, ух! Как тигр, лев, бросается! Я буду вас, ребята, оскорблять, но вы не принимайте близко к сердцу… Давай, давай, Касумов ждет тебя, давай! Надевай, надевай перчатки, Володя, и ноги уже…
И ребята кричат мне, нечего, мол, дурака валять, обиды выставлять.
Лезу под канат к своим перчаткам.
— Бокс!
И-И с песочными часами следит за нами. Замечаний про ноги не делает, хотя я «уже» и не собираюсь.
И вдруг Касумов буквально отделился от пола, ноги его взлетели вверх. Удара я и не заметил, но он был! Второй раз за всю жизнь! Таким же ударом сбил я Гарика, без сомнения! Наверное, правой, ну да, я бил правой… Каким же ударом я сбил его?
Поднимается с полу Касумов, но не сразу. Вид у него обалделый. Еще бы! Во дал! Пристали ко мне со своими ногами, при чем здесь ноги!
Ребята ахают. Смотрят на меня как на диковинку. Такой удар у нас еще никому не удавалось провести. Хотя на тренировках сильно бить не обязательно своего товарища, но все равно все сильно бьют, разгорячась.
— Это еще ничего не значит, — говорит И-И, делая вид, что ничего не произошло.
Касумов уже оправился, сидит на скамейке задумчивый.
И-И гладит его по голове как маленького:
— Ничего, ничего…
Боится, что сбежит Касумов, больше всего опасается, что от него сбегут. Самая сокровенная идея у него: «Спартак» поднять на небывалую высоту; воспитать всех чемпионами, — да какой тренер этого не хочет…
Ребята поглядывают на меня с нескрываемым уважением, даже неловко. С некоторой опаской поглядывают, со мной ведь им работать придется. Не случайно, не случайно, второй раз! Кто может из нас так ударить? Впереди бои. С мощным ударом! Будущие схватки представлялись мне законченными в первые секунды. Я провожу свой коронный удар, и они летят к бабушке! Правый хук! Только так! Хоть сейчас в бой, вперед!
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Лежу теперь и охаю ранним утречком на своей тахте, избитый в первом же матче вчерашним вечерком. Так дальше не пойдет, к чертям собачьим! Как же я допустил? Где же мой удар, которым я послал его в нокдаун в первом раунде? По корпусу он мне надавал словно кувалдой, а лицо попросту узнать нельзя, а стыдно-то как! Позорный первый бой, выдохся, как последняя собака, бил беспрерывно мимо, а он меня обрабатывал как хотел. Избитый до такой степени, спасибо вашей тете, чтоб я еще явился! И это называется «работой»! Работайте, ребятки, друг с другом, только без меня. Оставьте меня в покое, даже дышать тяжело, ну вас всех, не выдохнуть полностью, ой! Проваливаю, пока не поздно, из добровольного общества «Спартак». Добровольно побитый, улепетываю добровольно. Сколько я ни вкладывал душу в удар, а вложили мне. В «Спартак» я не вернусь. Ни к Клочкову, ни к Азимову не собираюсь.
Подходит отец к моей кровати, смотрит на меня с сожалением.
— Неужели перчатками можно так разукрасить?
— Я и сам об этом не подозревал.
— Мягкие перчатки, а у тебя даже уши распухли.
— Выходит, жесткие.
— Мать была права.
Отец собирается на работу. Кладет в карман бутерброд, который каждый раз приносит назад.
Я, охая, встаю.
Теперь косит меня.
— В нашей семье теперь двое косых, — слышу голос отца, — очередь за мной. Косая семейка, парад косой семейки, каково?
— Не болтай глупости, — говорит мать.
— Счастливо вам, косые, оставаться!
Хлопает за отцом дверь.
— Меня, между прочим, совсем не косит, — слышу я голос матери, — и нечего надо мной подтрунивать. А ты сам себе заработал, ты слышишь меня?
