Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1
- … что случилось и почему, но всё так, между прочим, эмоционально, применительно к себе, без серьёзного анализа, не вникая глубоко в причины, - плёл Вилли прозрачную паутину ничего не значащего ответа. – Это больше смахивало на одностороннюю критику и обругивание. Но кое-что мне запомнилось, - начал он говорить по существу.
- Что именно? – тут же спросил Гевисман, наклонившись к Вилли.
Тот призадумался. С чего начать? Ему и самому хотелось лучше понять собственные ощущения от последних дней войны и её неожиданного конца. Но он не чувствовал себя способным на серьёзный политический анализ, а потому изложил правдоподобные истины, лежащие на поверхности и удобные всем.
- Прежде всего, я думаю, что в поражении виноват не народ, пожертвовавший всем, чтобы обеспечить победу, - выдал он первую сентенцию. – Это вина фюрера, который в какое-то время перестал быть вождём народа, перестал чувствовать пульс нации и, что страшно, - фронтов, - завершил вторую. Всё сказанное не тянуло даже на женский лепет.
Гевисман заулыбался, встал, заходил по комнате, заложив руки за спину. Ответ его устраивал, хотя он и понимал примитивизм анализа.
- Вы даже не представляете, Вилли, как вы меня порадовали, - похвалил он новоиспечённого исследователя. – Да, только Гитлер – причина нашего поражения. – Именно это он хотел услышать. – Некоторые поняли это ещё в 44-м году, и только дубовая тумба стола спасла его от справедливого приговора. Между прочим, я был вместе с этими людьми, - добавил он. – Многие поплатились жизнями за смелость. Мне повезло, но и теперь я не изменил своего мнения: к поражению нас привёл Гитлер. Вы доставили мне большое удовлетворение тем, что у вас, молодых, те же оценки. Продолжайте.
Вилли хорошо понял Гевисмана и не больно-то поверил его заверениям о принадлежности к заговорщикам Штауфенберга. Штурмбанфюрер верно служил системе, а вернее – себе, и всегда заготавливал запасные выходы на случай неудач. Так и теперь. Он отбил охоту к доверительному разговору.
- Фронтовики говорили, - уходил Вилли от собственных оценок, - что в войну с Россией они вступали с желанием и энтузиазмом, с лёгким сердцем и непоколебимой верой в быструю победу. И она была близка. Но на подкрепление русским пришёл генерал Мороз, а наши солдаты оказались совсем неподготовленными к зимней войне, не было даже элементарной зимней одежды. А тут ещё неудача под Москвой, и вера в победу основательно подмёрзла.
Гевисман снова не выдержал, перебил:
- Да, к зимней кампании рейх не готовился. Этого и не требовалось по плану Барбаросса. Со своими необоснованными переносами начала русской кампании Гитлер привёл к тому, что не хватило буквально какого-то месяца, чтобы зимовать в Москве. Зимой мы потеряли всё своё преимущество в технике, а значит, в темпах и манёвре. Пошла затяжная война, неудобная для немецкого солдата. Извините, я опять перебил.
Вилли вполне искренне заметил:
- Ваши интересные замечания, господин штурмбанфюрер, заставляют совсем по-новому смотреть на события тех дней, о которых я, признаться, и думать стал лишь теперь, когда война кончилась. Раньше меня это совсем не затрагивало, хотя, вы помните, я не уклонялся от фронта.
- Помню, помню, Вилли, - подтвердил Гевисман.
- Опять же фронтовики говорили, - снова сослался на чужое мнение Вальтер, - что зимние неурядицы основательно пошатнули доверие к генералитету, фюрер же всё ещё был вне критики. Он умело отвёл её от себя отставками руководства ОКВ и командующих фронтами, заодно избавившись и от самостоятельно мысливших и как-то пытавшихся возражать самодурству фюрера. Так говорили фронтовики, это не мои мысли, - отмежевался он на всякий случай от непривычной резкой критики вождя.
Гевисман наклонил голову, соглашаясь.
- И они правильно раскусили своего фюрера. Наши полевые командиры всегда были молодцами. Очень хотелось бы, чтобы вы здесь завязали знакомства с такими накоротке. Они нам понадобятся.
Он всё больше и больше вовлекал Вилли в какое-то своё предприятие, в котором тот совсем не представлял своей роли, но вынужден был с ней соглашаться.
- Я постараюсь, - заверил он. – Все, о ком я говорил, считали, что зимой 41-го нужна была передышка, а лучше всего – перемирие или даже мир.
Гевисман удивился, переспросил:
- Даже так?
- Да, - подтвердил Вилли. – И я их по-человечески понимаю. Они просто тогда устали, замёрзли и разуверились в победе, которую им обещали до зимы. Они посчитали себя обманутыми.
И снова Гевисман вставил своё:
- Так оно и было!
Вилли удивлённо спросил:
- Вы тоже считаете, что тогда нужен был мир? И мир-то был бы победный: завоёвана почти вся европейская Россия. Можно было бы остановиться или приостановиться и переварить, - добавил он свои стратегические выводы к осенней кампании 41-го года.
Гевисман усмехнулся:
- Не всё так просто, мой молодой друг. И тогда, и теперь так думали многие. Вы просто плохо ориентируетесь в стратегической и политической ситуации тех дней.
Он нервно пригладил волосы. Видно было, что эта тема его волнует давно, неоднократно осмысливалась им, и он всё ещё продолжает спорить и с собой, и с вероятными оппонентами за свой тезис необходимости войны до конца, во что бы то ни стало.
- Представьте себе, что Сталин согласился бы на перемирие или мир. Кому это больше было бы на руку? – спросил, не ожидая ответа. – Ясно – русским! Вы спросите: почему?
Он встал и заходил по диагонали комнаты, изредка останавливаясь перед Вилли, который тоже хотел подняться, но Гевисман не дал ему этого сделать, удержав за плечо. Он стоял перед гауптштурмфюрером, переступая с пяток на носки, раскачиваясь, с руками за спиной, и резко бросал вниз в лицо Вилли свои доводы, как будто убеждая не его одного, и без того чувствующего себя не очень уютно от непривычного положения сидящим перед старшим офицером.
- И я отвечаю: русские никогда бы не согласились на вечную потерю Украины и Белоруссии, которые мы, скорее всего, заполучили бы в результате мирных переговоров. Это было бы только временное перемирие, а оно использовалось бы Сталиным для мобилизации резервов, которых у России с её громадной территорией предостаточно, в то время как Германия уже практически исчерпала свои. Вы же помните, что мы жрали в начале 42-го - сплошной эрзац.
Вилли вспомнил обеды и ужины, на которые его изредка приглашали штурмбанфюрер, а чаще – Эльза, с едой, совсем не похожей на эрзацы, и мысленно усмехнулся, не отвечая Гевисману.
- Нет, - продолжал утверждать тот, - перемирие было бы для нас смертельным, сомнительной оттяжкой ещё более быстрого поражения, чем случилось теперь. Нам нужна была Москва и как можно скорее. Тогда к нам присоединились бы Япония и Турция. Можно было бы жёстко потребовать большего вклада от Муссолини и Франко, потом – от Ирана, и вся Россия – в огненном кольце, она была бы разодрана в клочья и навсегда.
Гевисман тяжело дышал, нависая над Вилли, глаза его расширились, голос вдруг охрип, перешёл почти на шёпот. Он весь ушёл в нарисованные больным воображением и такие возможные успехи и с трудом возвращался в ненавистную действительность, успокаивая неутолённую жажду завоеваний и власти. Вилли с изумлением видел во всегда уравновешенном шефе маньяка, смахивающего на всех нацистских бонз, которых сам же Гевисман едко высмеивал за их выспренность и тенденциозность.
- Нет и нет, - ещё раз подтвердил шеф, - мы должны были продолжать войну, чего бы нам это ни стоило.
Он сел, положил руку на стол и застучал пальцами по столешнице, и вдруг неожиданно заключил:
- А лучше было бы вообще не начинать её.
Вилли от неожиданности даже подумал, что ослышался, и воскликнул:
- Как?!
Штурмбанфюрер вяло скривился в подобии улыбки:
- Да, да, лучше было бы нам не трогать русских, следовать предостережениям великого Фридриха. Очень прискорбно, что и мы, разведка, подталкивали Гитлера своими дутыми, в угоду ему, информациями о слабости «русского колосса на глиняных ногах». Хотя я не думаю, что реальные оценки, которые были у Абвера и у СС, остановили бы Шикльгрубера. Его мышление в то время было узким и прямолинейным: или я, или Сталин. А мне думается, что мы прекрасно ужились бы со Сталиным. Нам – Европа, ему – Азия, и не было бы этих ужасных, унизительных и бессмысленных потерь.
Он замолчал. Вилли тоже не хотелось говорить. Он был согласен, что лучше бы этой войны не было, но то, что он услышал от Гевисмана, было безнравственно по отношению ко всем немцам, к Виктору и Герману.
- Вот видите, как получилось, - произнёс Гевисман, - я просил вас поделиться своими мыслями, и сам же заговорил вас. Может быть, вы с чем-то не согласны или хотите добавить ещё что-нибудь?
Вилли встал, опираясь на стол:
- Я только хочу поблагодарить вас за беседу, как-то легче стало на душе и ещё обиднее за плен.
