Кларисе Лиспектор - Осажденный город
Юноша напротив был большой пес, тощий, одинокий. Не владеет чудом превращения, какая жалость… То же средоточие мрачной чистоты. С душой, какую имеют собаки: домашние, с лестниц, из угла палисада; со взглядом на мир, какой имеет пес, лежащий у ног.
Женщина в черном вспомнила о своих морщинах — они каждый миг становились глубже, нельзя было терять ни мгновенья, она бежала, все бежала, перепрыгивала через ручьи, прислушивалась к направлению ветра, спотыкалась средь темноты в поисках того мгновенья в лесу, когда скажет: «Бон оно, чудо».
Пыльный стаканчик с зубочистками на скатерти. Персей защищался от призрака Лукресии и от этой женщины, которая, приехав, безусловно, из большого города, воплощала тайну пропащих женщин. Лицо юноши покрывалось тенями, глаза светились из глубины далекой и спокойной.
Все спокойное было так далеко, все прекрасное было так туманно. Для девочки в ночь бала все было недосягаемо. «Как он красив, — подумала она. Вот, вдруг, человек». В ней было столько материнства, что даже страшно.
Она смотрела на руки юноши, на пронзительную чистоту ногтей, на темный галстук. «Никогда» — говорило милое лицо юноши. «Никогда» — вторила тонкая шея, поддерживавшая строгую, прекрасную голову. Это было немножко пугающе. Не только для нее было это «никогда», оно было глубже и дальше — так вот начертанное на этом гладком лбу, в этих тонких линиях губ.
Но она не испытывала страха. Ее пугало другое — «потом не забудется»… этого она не смогла бы пережить. И уже успокаивалась: пусть юноша пройдет мимо, не нарушив ее манеры зажигать сигарету, ее громкого голоса, всего, что было ее покоем. Она не хотела, чтоб этот заставил ее потерять способ общения с тем, кто остался далеким и покинутым, когда отошел поезд, потерять выдержку, с какой решалась открывать свои карты, — все это было так сложно выстроить.
Покой, с каким она вошла в вагон, смиренно сознавая, что в другом городе ее ожидает комната в каком-то отеле и балкон, с какого можно взглянуть перед сном на улицу; она была хозяйкой этой пустыни, где на балконе курила сигарету. Ей не было стыдно не желать новой жизни — это так опасно, новая жизнь, кто из вас ее выдержит, а?.. Женщина в черном погасила сигарету.
В течение этого интервала у совершенного существа затекла нога, и Персей осторожно пытался распрямить ее. Хорошо, что не надо объяснять, где он все это время находился. Ибо где он на самом деле? Под столом не хватало места, чтоб вытянуть ногу, и скованность придавала его лицу упрямое выражение. Он воображал, словно в невозможном сне, как сейчас встанет, раскинет крылья, встряхнется и обретет уснувшее мужество.
Глядя на эту женщину, которая курила и пила, юноша почувствовал в полудремоте желание приблизить ее наконец к себе, хоть прикоснуться к ней под столом коленом; то было желанье несколько жестокое и смутное, от которого легко удержаться. С женщинами вроде этой, казалось ему, главное — уметь говорить, высказывать интересные мысли. Никогда не узнается, ждала ли она от него слов о жизни, о призрачной смене вещей в этом мире. Тут он, в своей наивности, вообразил перед собой Лукресию Невес и захотел применить старый опыт к новой подруге.
Он понял, не особенно себя обвиняя, что из него не получился один из этих блестящих мужчин, способных понравиться женщине, говоря ей то, что ей приятно слышать. Подумал, с медлительностью, что, хоть и не жил с мыслью о «делах сексуальных», но, верно, груб по натуре, потому что рядом с женщиной готов прекратить все споры и сжать ее покрепче. Не привлекала его дружба с женщинами — при одной мысли он смущенно улыбался, словно вошел в женскую умывальню.
А сейчас?.. Уж не потому ли, что взглянул на нее бегло и их взгляды встретились?.. Ведь оба долгие годы ждали…
Сквозь усталость обоих пробился миг нетерпения, почти гнева, от которого зала стала темней и напряженней, словно поезд вот-вот отойдет. Нахмурясь, оба направили внимание на стаканчик с зубочистками, на люстру, на все, что было малого и потерянного, — такое упорное внимание, что изумило бы случайного зрителя. Но и теперь, не утеряв привычки успокаивать людей, он улыбнулся женщине.
Но она испугалась: «Он прощается, что ли? Нет еще!» — подумала быстро, и, если б сейчас заговорила, голос прозвучал бы глухо. Выпивка, и дождь, и темное это возбуждение, и это вот чудо напротив — а она так скупа… Он тоже пил, снисходительно решив потерять еще несколько минут возле этой старухи, рыцарствен, ужасающе любезен, подобно другим, да, да…
— Пойдем танцевать!.. — она торопилась, докуривала сигарету, почти обжигая ногти…
— …Как ваше имя?
— Персей, — сказал он, удивленно пробуждаясь.
— Персей! — повторила она с испугом на грани смеха. Как забавно: имя из подобных… Угадала, с улыбкой, что он из какого-нибудь захолустья, где так в ходу пышные имена. Персей!
И, быть может, из-за сознания, что время проходит, из-за красоты этого имени она почувствовала огромную усталость. Маленькая зала была пуста, поезд гудел на станции, чемоданы стояли у столика. Все потемнело, сцена перенеслась в сон, все погрузилось во тьму, задушевно, сквозь опьянение. И в тени, кроткое сердце женщины билось без боли, усталой любовью. «Я твоя», — подумала она неискренно, немножко с тошнотой.
Мутный фонарь качался над станцией, жить было хорошо, но ее мутило. Все какое-то давящее. Капли дождя текут по стеклам. Юноша так недвижен… Кажется, он подмигнул ей одним глазом? Она подмигнула в ответ… наконец-то в средоточии этого крохотного мира, в этом уютном беспорядке жизни, в тошноте — вот они, черные глаза, полные золота. Какое чудо…
Это длилось лишь миг, как зарница, и было угрожающе… задушевно и угрожающе. Вот, вот она — «истина». Вот что в зрелом возрасте надлежит называть «чудом».
Она встала, исчезла за дверью. Персей в ужасе услыхал, что ее рвет. Вскоре она вернулась, вытирая губы — глаза еще расширены — и улыбаясь счастливой улыбкой. Поезд подошел к станции, сотрясая залу ожидания.
Женщина вся сияла, немножко в обиде, однако. «Думаю, пора отпустить его», — подумала она. Вначале она цеплялась за каждый миг, ломая ногти. Но теперь ослабела, как после операции, и хотела остаться одна в своих бинтах.
Взглянула еще раз на юношу, которого она, с таким усилием, оставляла нетронутым, — взглянула и покачала головой, как старуха. Ей хотелось составить вместе два стула, растянуться на них и уснуть. Она чувствовала себя еще расположенной к чему-нибудь на свете, и голос, вместе с кашлем, прозвучал глухо. Она была так благодарна юноше, который позволил ей, быть может, немного слишком поздно, — между поездом и отелем, еще не распаковав чемодана, — который позволил ей любоваться им, только любоваться…
А ведь она всегда стремилась, чтоб люди страдали, иначе из какой глуби начинать их мучить и в особенности из какой глуби прощать. Она теперь ничего не ждала от юноши и любовалась им рассеянно и добродушно; не хотела ничего у него похищать; полусонная, борясь с подступающими слезами и зевотой, думая, по привычке благосклонно, о том, как утешить «того, другого», кто остался в далеком городе тревожно ждать телеграммы, того, с кем будет разлучена неделю, — как это много и как мало!..
— Персей, — сказала она учтиво, обыгрывая с умным юмором то, что было нелепого и прелестного в этом классическом имени. — Персей, теперь я должна уходить, и вы тоже.
Юноша вздрогнул и улыбнулся сонно — еще мгновенье, и скудный свет зала позволит им вскочить и сделать медленный шаг к двери; еще немного — и они заснули бы под шум дождя, уронив голову на стол. Совсем очнувшись, он начал шарить у себя в карманах. Она не спеша достала из сумочки деньги и положила на скатерть. Персей пытался возразить, но, поскольку она смолчала, покорился. Обоим казалось естественным, чтоб платила она. В конце концов ведь покупщицей была она… «Это — самое меньшее, что может со мной случиться», — подумала она дремотно, без иронии.
Персей поставил чемодан в такси, она села. Устроившись, уже успокоенно, она поколебалась секунду и предложила подвезти его; он церемонно отказался, она тихонько и с облегчением вздохнула. Когда юноша захлопнул дверцу, женщина почувствовала легкий укол совести, увидев его, стоящего в свете фонаря, под дождем; такой высокий в своем свободном плаще, милый такой. «Очень милый, — подумала она. — Так легко найти в нем точку понимания… Смешные какие короткие эти волосы…»
Было какое-то угрызенье и более открытое дружеское чувство… и еще— неожиданность: ибо под фонарем, тощее, милое, было то же совершенное существо, какое она пощадила, то же «чудо».
И был еще некоторый долг, а вернее, привычка: что стоило понять его поверхностно, одарить слегка, не слишком!… Она приблизила лицо к стеклу, уже владея собой, с полупрофессиональной улыбкой, сразу стершей с ее лица признаки возраста:
