Жак Рубо - Прекрасная Гортензия. Похищение Гортензии.
Все, что я вам рассказываю, исходит из надежного источника, вначале от Иветты, а затем непосредственно от Гортензии.
Обнаружив чемоданчик и обследовав с помощью Иветты его содержимое, Гортензия на какое-то время успокоилась и снова без оглядки погрузилась в любовные наслаждения. Первым делом она призналась Моргану в своем проступке (он прекрасно знал об этом: открывая чемоданчик, Иветта разорвала волос польдевского пони, который он привязывал к замку, чтобы проверять, не рылись ли в чемоданчике в его отсутствие; он понял, что Гортензия узнала, чем он занимается на самом деле, и приготовился исчезнуть при необходимости). Она сказала, что нисколько не осуждает его, ибо каждый должен поступать сообразно своим склонностям, и еще больше обрадовалась, когда он сумел дать исчерпывающий ответ на ее хитроумные, научно обоснованные, витиеватые расспросы в духе «золотого правила» Орсэллса. Всякий человек, сказал он, вправе делать то, что считает для себя нужным, — так создан мир (в нем говорили древние гены польдевских бандитов, но Гортензия об этом не знала), и если он, Морган, столкнется на узкой дорожке с человеком, способным ограбить его самого, то не будет расстраиваться (согласно «золотому правилу», этим он доказал Гортензии, что его действия не только абсолютно оправданны, но что он должен был с житейской и моральной точки зрения действовать точно так же в любом из возможных миров) (даже в мирах, где он не был бы польдевцем, если только Гортензия, не зная о его происхождении, могла такое предполагать; быть может, он неизбежно был польдевцем, то есть польдевцем во всех возможных мирах, включая те миры, где нет Польдевии).
Короче говоря, Гортензия была счастлива вновь оказаться в объятиях взломщика и позволила взламывать себя всеми способами, какие только можно вообразить. Это было бабье лето их любви. Они проводили послеполуденные часы в восхитительной сладострастной неге. Они ели яичницу с макаронами или пиццу, любовно разогретую Гортензией, а на десерт пирожные, которые присылала мадам Груашан, чтобы не дать Гортензии умереть от истощения. Вечером Морган уходил на свою работу взломщика, а утром приходил и отсыпался. Так могло бы продолжаться еще долго, и Гортензия думала, что это продлится еще долго, но вышло иначе. Должен признаться, мне было тяжело все это выслушивать, тем более что Иветта, не зная о моих чувствах, не упускала ни единой подробности, и если бы не мой напряженный интерес к расследованию, которое близилось к успешному концу, я бы, вероятно, не выдержал (ну и что бы ты сделал, придурок? — Примеч. Автора) (а он занервничал! — Примеч. Рассказчика) (Может, вы прекратите? Какое дело читателю до ваших разборок? — Примеч. главного редактора, завизированное издателем и одобренное редсоветом, секретаршей, верстальщицей, любовником секретарши и коммерческим директором.)
Произошло это так.
Погода все еще стояла ясная. Солнечные дни были как норвежские омлеты между холодными, но живительными ночами. Но приближалось начало учебного года, синоптики все упорнее и все убедительнее обещали холод и сырость, и на тайном военном совете Крупных Колбасников шла подготовка к зимней кампании. А значит, Гортензии нельзя было больше откладывать грандиозную операцию по уборке летних вещей и доставанию зимних, и на это имелись три причины.
Во-первых, с началом учебного года Гортензии придется ходить на лекции. Там она потратит те скудные силы, которые останутся у нее после безумств Моргана.
Во-вторых, когда на улице станет холодно, а главное — мокро, нельзя будет носить летнюю одежду и придется надевать зимнюю. Многие подруги Гортензии уже сделали этот шаг, и она не могла больше откладывать.
Третья и самая главная причина заключалась в том, что Гортензия не могла провернуть это дело в одиночку, ибо:
а) у нее было огромное количество как летних, так и зимних вещей, и все их надо было перекладывать с места на место, доставать с полок, вынимать из ящиков, снимать с вешалок; б) при этом Гортензия всегда прибегала к помощи мамы, которая решала, что именно в ее гардеробе стало лишним и чем его следует дополнить — в порядке отцовского садизма; в) поскольку Крупные Колбасники приступили к рождественской кампании (отбор индеек, оптовые закупки паштета из гусиной печенки, трюфелей и т. д.), отец Гортензии очень скоро должен был стать крайне нервозным и постоянно нуждаться в присутствии супруги, и ей, конечно же, будет некогда заниматься Великой Уборкой и ездить по магазинам.
По всем этим причинам (первой, второй, третьей «а», третьей «б» и третьей «в») Гортензия позвонила маме, и они условились о встрече в пятницу, во второй половине дня. Она раньше времени отпустила Моргана и начала доставать летние вещи.
Взглянув на летний гардероб дочери, мать сразу же увидела то, что давным-давно должна была заметить сама Гортензия, не будь она так рассеянна, так наивна, так молода, неопытна и так влюблена: огромного количества вещей недоставало — и притом огромного количества самых дорогих, самых элегантных, самых изысканных вещей, о чем читатель, если он не столь же молод (или стар, какая разница), неопытен и влюблен, догадывался с самого начала. Мать Гортензии побледнела. В ее материнском сердце (точнее, в голове, но сначала в сердце) вихрем пронеслись самые ужасные подозрения: наркотики, тайные пороки, аборт, жиголо — все, что пугает и тревожит матерей в наше время, — худшие подозрения пронеслись, сопровождаемые набором слов, какие полагаются в таких случаях. Вначале Гортензия не поняла, о чем ее спрашивают и почему мать так взволнована. Потом сообразила, в чем дело, и пелена упала с ее глаз. Она покраснела, забормотала что-то невнятное, наотрез отказалась отвечать на вопросы, усилив сразу все самые страшные и взаимоисключающие подозрения матери, обещала все рассказать в другой раз, проводила ее, села на кровать и залилась слезами.
Она проплакала пятьдесят три минуты. Затем она вытерла глаза, приняла очень горячую ванну и начала злиться (браво, Гортензия! Я давно этого ждал! Милая, дорогая Гортензия! — Примеч. Рассказчика). Взламывать и обчищать загородные дома, фабрики по пошиву бюстгальтеров, ювелирные лавки — это прекрасно, это призвание Моргана, его судьба, к этому по сути его обязывало «золотое правило», и она ничего не имела против. Но покуситься на ее туфли, в жаркой тишине after-glow[8] (так в «Унесенных ветром» называются минуты после неистовых объятий, когда любовники в томном изнеможении распростерлись на смятом ложе) вероломно красть самые дорогие и красивые экземпляры из ее коллекции обуви — это уже слишком! Гортензия мгновенно увидела Моргана в другом свете, и этот свет ей не понравился. Она решила посоветоваться с Иветтой. Позвонила ей и сообщила о своем Разочаровании.
Иветта отозвалась сразу. Было пятнадцать часов шесть минут. С помощью трех телефонных звонков она назначила на семнадцать часов в доме Синуля заседание Военного Совета. В нем должны были принять участие Синуль, его жена, дочери и Бальбастр (он сполна узнал страдания любви, когда потерял Гоп-ля-ля), сама Иветта и я, Рассказчик. Меня пригласили на эту ответственную встречу, так как Иветта (ни о чем не догадываясь) предполагала, что мои связи с Блоньяром могут оказаться полезными, если понадобится дать ход этому делу. Помимо принятых решений итогом Военного Совета у Синулей стала дружба, завязавшаяся между Гортензией и Арманс (которая находила ее симпатичной, хоть и несколько глуповатой для ее возраста); дружба эта очень пригодилась мне впоследствии, когда Арманс была на стажировке в издательстве, где публикуется наш Автор.
Итак, Военный Совет под председательством Иветты собрался в семнадцать часов в гостиной Синулей, перед громадным блюдом с пирожными и булочками от Груашана, способствующими работе мысли и щекочущими воображение. Гортензия была одета, как одеваются в печальных обстоятельствах. Она выбрала самое строгое из своих летних платьев, какое можно было бы надеть, например, на уик-энд в Уэльсе, где не разглядишь моря, пока не ступишь в воду, потому что дождь и туман стоят в воздухе плотной завесой; приходится целый день сидеть в пабе или у себя в комнате и есть ячменные лепешки с корнуэльским кремом. Впрочем, строгость этого платья возмещалась его открытостью вверху и внизу; верхняя его часть щедро открывала груди Гортензии, когда она наклонялась над тарелкой, а нижняя как бы сама собой поднималась над скорбно и непроизвольно расставленными коленями так, что у меня, сидевшего напротив, перехватывало дыхание и пропадал голос.
Иветта начала с того, что кратко объяснила причины моего присутствия на Совете. Гортензия не была со мной знакома, но я почувствовал, что пламенные взгляды, которые я устремлял на нее возле лавки Эсеба в течение месяца, оставили в ней какой-то подсознательный след: она мгновенно дала понять, что считает меня своим страстным поклонником (так оно и было), и у меня сложилось впечатление, будто я не был ей противен, несмотря на ее угнетенное состояние. Это еще более укрепило во мне решимость помочь ей избавиться от преступника, который так постыдно обманул ее доверие.
