Элис Сиболд - Почти луна
На следующий год, во время ремонта Краузе, я шла мимо и увидела кости, торчащие из мусорного бака. Не заботясь, что меня могут увидеть, я подоткнула юбки и забралась на какие-то шлакоблоки, спущенные краном и все еще скрепленные стальными лентами, чтобы заглянуть в бак. Сбоку лежал скелет кролика.
Сейчас он сидел, насколько я могла надеяться, нетронутый, на главном месте в коллекции находок, которую Таннер расположил на длинном высоком подоконнике, бежавшем вдоль комнаты. Иногда это было первое, что я видела, когда входила, — хрупкие кроличьи косточки рядом с камнями различных форм и размеров, «глазом бога»,[37] сплетенным ребенком одного из студентов, и бесконечными морскими стеклышками, которые Хаку подбирал в своих одиноких походах на джерсийское побережье.
Сейчас я чувствовала за собой зловещие кости этого кролика и не могла отогнать образ матери, гниющей слой за слоем, пока тоже не станет костями. Было что-то одновременно пугающее и утешительное в самой идее этой медленной линьки до пожелтевшего кальция, который необходимо скреплять, чтобы предотвратить разрушение. Идее, что моя мать вечна, подобно луне. Мне хотелось засмеяться в своей неудобной позе над неизбежной природой этого. Мертвая или живая, мать формирует всю твою жизнь. Думала ли я, что все будет просто? Что распада ее вещества достаточно для моей мести? Я веселила ее, паясничая. Я рассказывала ей истории. Я специально стала шутом во власти других шутов и тем самым гарантировала, что она ничего не пропустит, избрав повернуться к внешнему миру спиной.
Отдав ей жизнь целиком, я выиграла крохотные мгновения. Могла читать то, что мне нравилось. Могла выращивать какие угодно цветы. Могла ездить в Уэстмор и стоять голой на помосте. Лишь полагая, что свободна, я смогла осознать, насколько была заточена.
— Смена! — рявкнул Хаку.
В его тоне я расслышала приказ тщательнее работать над позой.
Эта поза была даром божьим после неудобства предыдущей. Я села боком на стул, зная, что студентам придется вообразить подо мной край ванны и мой зад более круглым, чем он есть сейчас, сплюснутый сиденьем. Я вновь потянулась к больничному халату и использовала его как полотенце. «Женщина, вытирающая шею после купания» неизменно позволяла раз или два быстро сжать плечи, массируя их, прежде чем замереть.
Я услышала, как несколько студентов ворчат о недостатке времени, о том, что им хотелось бы продлить позы. В том числе один парень, который мне особенно не нравился, хоть я и знала, что немилосердна. Когда я знакомилась с ними в первую неделю, рассказывала о себе, описывала своих дочерей — где они живут и что делают, — парень заявил: «Так, значит, вы, типа, такая же старая, как моя мамаша». Я ответила, поскольку мое самолюбие не знало опасности, что мне сорок девять. Он произнес всего два слова, которые я потом со смехом повторила матери: «Блевотный город».
— Как-то раз я попыталась соблазнить Алистера Касла, — сказала она.
Я замерла и уставилась на нее. После того как ей исполнилось восемьдесят, она начала рассказывать то, о чем я понятия не имела. Как ее непристойно трогал друг отца. Как она прекратила заниматься с отцом тем, что называла «отношениями», после несчастного случая. Как плевать хотела на Эмили, но с удовольствием слушала о неудавшихся прослушиваниях Сары.
— Вообрази себе прослушивание на официантку, — сказала она, наслаждаясь тем, что в Нью-Йорке даже на работу в ресторане конкурс и не всем перезванивают.
Во время каждого из этих неожиданных откровений я цепенела, каковое искусство со временем отточила, чтобы извлечь истину из-под вспышек.
— И как, успешно? — спросила я мать.
Голова шла кругом от боли, которую это непременно причинило бы отцу, если б он знал.
— Блевотный город! — ответила мать, глядя в пустой камин, сложенный из покрашенных в черный цвет кирпичей. — Марлен Дитрих была права, — добавила она. — Лет десять еще можно клеить на голову резиновые ленты и туго натягивать кожу, но после остается только прятаться. По крайней мере, покажешься загадочной.
Сказать бы ей, что в отношении загадочности она выиграла в лотерею. От Билли Мердока и до похождений в одеялах ее загадочность оставалась пуленепробиваемой, хотя была скорее жуткой и странной, чем недоступной.
Она перевела взгляд с камина на меня. Оценила.
— Тебе нужна пластическая операция. Я бы сделала в твоем возрасте.
— Нет, спасибо.
— Фэй Данауэй, — заметила она.
— Сиськи, мам, — парировала я. — Если я что и сделаю, так это огромные чудовищные сиськи. Я накрою на них ужин, ты будешь есть с правой сиськи, а я с левой.
— Хелен, — возмутилась она, — какая гадость!
Но я рассмешила ее.
Я встала, чтобы закрыть жалюзи, прежде чем включить ее вечерние шоу. Когда я подошла к телевизору в противоположном углу, мать довершила удар:
— К тому же мы с Мэнни говорили и оба считаем, что поработать нужно над твоим лицом. Тело еще вполне ничего.
Мне хотелось ответить: «Рада, что Мэнни хочет трахнуть мое безголовое тело».
Но вместо этого я сказала:
— Похоже, «Неделю на Уолл-стрит» заменили на прямое включение Бостонского оркестра популярной музыки.
Через несколько дней выплыл остаток ее истории.
— Хильда Касл лежала в больнице, ей удаляли матку, — рассказала мать. — Я предложила себя.
Фраза оттолкнула меня.
— Ты — что?
— Я попыталась его соблазнить.
Я держала большие банные полотенца, которыми маскировала ее путь к машине, и она задерживала нас, как всегда, когда нам надо было к врачу.
Встав в проеме двери, я развернула первое полотенце, накинув его ей на плечи, как шаль. Оно было запасным. Если почему-то полотенце, которое защищает ее голову и лицо, упадет, она быстро схватит полотенце-шаль и заменит его.
Она уставилась в мои глаза, болотно-зеленое полотенце бросало тень на ее тонкую, как бумага, кожу.
— Сара трахается?
Мне хватало ума не обращать на нее внимания.
— Мы опаздываем на твое свидание с машиной, — сказала я.
Матери был назначен ядерно-магнитный резонанс, и она смертельно боялась. За несколько недель до процедуры я приехала и нашла ее лежащей на полу гостиной. К голове она прижимала тикающий будильник.
— Что ты делаешь?
— Тренируюсь, — ответила она.
Чего-чего, а ходить к врачу вместо матери я не могла. Это ее тело следовало ковырять и колоть, не мое. Врач, которого мать продолжала называть «новым доктором», хотя он занял место своего предшественника в восьмидесятых годах, дважды советовал ей попить успокоительное. Он пытался сделать ее расставания с домом менее мучительными. Она кивала, как если бы находила егс совет мудрым. Я наблюдала, как она складывает выписанный с чувством исполненного долга рецепт пополам, затем продолжает сгибать его вновь и вновь. Когда мы доходили до машины, чтобы вернуться домой, рецепт уже был размером с ее ноготь, даже меньше, чем записки, которые, помнится, я находила в комнате Сары, когда та была подростком.
«Минди трахалась с Оуэном под трибунами», — гласили записки Сары.
«Ксанакс 10 мг. По мере надобности», — было написано в маминых.
Как ее дочь, я могла получать лекарства по рецептам, и, хотя она отказывалась их принимать, я сама часто проглатывала таблетку, прежде чем начать запихивать мать в машину. Я относилась к этому философски — если под успокоительным я разобью машину и убью одну из нас или обеих, жизнь станет лишь проще.
— Эмили должна трахаться, потому что она замужем, — провозгласила мать, но под конец предложения я натянула полотенце ей на голову и приглушила звук.
Так лучше, раз уж она переключилась на подобную тему. В ее нападках была сила, а я предпочитала испуганные стоны во время того, как веду ее по ступенькам вниз, к машине.
Я проделала это слишком много раз, чтобы переживать, что подумают соседи. От Мэнни мне было известно, что многие из новых соседей считают мать жертвой ожогов и что одеяла и полотенца призваны скрывать ее шрамы.
— Она оказалась очень милой старушкой, — сказал он. — Я прям не ожидал.
— О да, — согласилась я, и Мэнни отправился в подвал выполнять какую-то работу, за которую мне еще предстояло решить, что ему заплатить.
— Алистер Касл просто уставился на меня, — из-под полотенец произнесла мать, сев рядом со мной. — И перестал заходить.
— А Хильда начала, — откликнулась я.
— Он отверг ее после операции. Это у нас общее.
— Операция?
— Нет, отказ в сексе, — пояснила мать.
Она приподняла полотенце ровно настолько, чтобы удостовериться, что ее слышно.
— Ясно, — сказала я.
— Смена! — рявкнул Таннер.
Я слышала, что студенты начинают вертеться. Их внимания обычно хватало не более чем на три позы. Изменения для «Женщины, моющейся в ванне» были минимальны. Надо было наклониться еще немного вперед и заменить халат-полотенце морской губкой, прислонив ее к задней части шеи. Плечи уже болели, но к этой боли я давно привыкла. Я кинула быстрый взгляд на Дороти за мольбертом. Она пристально посмотрела в ответ.
