Исаак Башевис Зингер - Рассказы
Опыт показывает, что из имеющихся в нашем арсенале крючков для уловления душ есть три, не знающие промаха: похоть, жадность и гордыня. Ускользнуть от всех трех не может никто, даже рабби Цоц. Надежней всех — сети честолюбия. Талмуд гласит, что ученому мужу дозволяется восьмая доля восьмой доли тщеславия. Но ученый муж, как правило, превышает эту норму. Видя, что дни идут, а тишевицкий раввин не поддается, я решаю упирать на тщеславие.
— Рабби из Тишевица, — говорю я ему, — я не вчера родился. Сам я из Люблина, где улицы вымощены толкованиями Талмуда. Ученые рукописи идут у нас на топливо для печек. Наши чердаки ломятся от каббалистических сочинений. Но даже в Люблине я не встречал человека, равного тебе ученостью. Как же это так случилось, — спрашиваю я, что никто о тебе не слышал? Может быть, истинным праведникам и достойно укрываться в безвестности, но скромность не спасет мир. Тебе пристало стать вождем нынешнего поколения, а не раввином здешней общины, какая бы она ни была праведная-расправедная. Настало время открыть себя миру. Небо и земля ожидают тебя. Сам Мессия, восседая на Птичьем Гнезде, смотрит вниз, выискивая безупречного святого мудреца — именно такого, как ты. А ты что? Сидишь в своем раввинском кресле и выносишь приговор: этот горшок кошерный, а этот нет. Прости за сравнение, но это все равно, что заставить слона таскать соломинку.
— Кто ты и чего ты хочешь? — в ужасе спрашивает раввин. — Для чего мешаешь мне заниматься?
— Бывают моменты, когда истинное служение Господу требует от человека, чтобы он оторвался от Торы, — восклицаю я. — Изучать Гемару может каждый ешиботник.
— Кто тебя послал сюда?
— Я был послан, этого довольно. Ты что думаешь, там наверху не знают о тебе? Высшие силы недовольны тобой. Плечи у тебя широкие, а бремя ты несешь малое. Ведь сказано: скромность скромностью, да знай же меру. И слушай теперь главное: Аврахам Залман был истинно Мессия, сын Иосефов, а тебе назначено свыше — возвестить пришествие Мессии, сына Давидова, так что — довольно спать! Готовься к схватке. Мир погружается все глубже в топь греха, подходит уже к сорок девятым вратам скверны, ты же воспарил к седьмому небу. А между тем один-единственный голос в силах достичь покоев Господа — голос тишевицкого мужа. Распорядитель вечной тьмы выслал на тебя воинство бесов. Сам Сатана тебя подстерегает. Асмодей против тебя строит свои козни. Лилит и Наама парят над твоим ложем. Незримые тебе Шабрири и Брири[106] следуют за тобою по пятам. Если бы не бдили ангелы-хранители, сборище нечистых растоптало бы тебя в прах. Но ты не одинок, раввин Тишевица. Владыка Сандальфон охраняет каждый твой шаг, Метатрон[107] в своем светозарном чертоге не спускает с тебя глаз. Чаши весов пришли в равновесие, о муж из Тишевица, — ныне от тебя зависит, в какую сторону они склонятся.
— Что же я должен сделать?
— Прислушайся внимательно к моим словам. Даже если я велю тебе нарушить Закон, делай, как я приказываю.
— Кто ты? Как тебя зовут?
— Элияху ха-Тишби.[108] Это я держу шофар Мессии наготове. От тебя сейчас зависит: наступит избавление, или снова нам придется блуждать во тьме египетской 2689 лет.
Тишевицкий раввин долго молчит. Лицо его становится белым, как бумага, на которой он пишет свои комментарии.
— Как мне узнать, говоришь ли ты правду? — спрашивает он дрожащим голосом. — Прости меня, святой ангел, но ты должен подать мне знамение.
— Ты прав, и вот тебе знамение.
Я поднимаю такой ветер в кабинете раввина, что листок, на котором он писал, взлетает в воздух и парит, как голубь. Страницы Гемары начинают переворачиваться сами собой. Занавес, скрывающий Арон-ха-Кодеш,[109] вздувается парусом. Ермолка раввина соскакивает у него с головы, возносится к потолку, а затем снова садится на макушку.
— Разве природа делает такое? — спрашиваю я.
— Нет.
— Теперь ты веришь мне?
Раввин колеблется.
— Так что же ты велишь мне сделать? — тихо спрашивает он.
— Вождь поколения должен быть известен.
— А как человек становится известным?
— Отправляйся странствовать по свету.
— И что я буду делать?
— Молиться и собирать деньги.
— На что именно я должен собирать деньги?
— Сначала собери. А позже я скажу тебе, что с этими деньгами делать.
— А кто мне их пожертвует?
— Когда приказываю я, евреи дают.
— А на что я буду жить?
— Раввин-посланник имеет право на часть своих сборов.
— А моя семья?
— Хватит на всех.
— С чего же мне начать?
— Закрой Гемару.
— Ах, но душа моя не может без Торы, — стонет Тишевицкий раввин.
И тем не менее, берется за обложку книги — уже почти готов ее закрыть. Если сделает он это — ему конец. Ведь и Иосеф делла Рина[110] в свое время всего лишь поднес Самаэлю щепоть нюхательного табаку. Я уже посмеиваюсь про себя: рабби из Тишевица, ты у меня в кармане. Банный черт, притаившийся в углу, волнуется и зеленеет от зависти. Я хоть обещал ему протекцию в случае успеха, но среди нашей братии зависть сильней любого чувства. Внезапно раввин говорит:
— Прости, Господин мой, но мне нужно еще одно знамение.
— Чего ты хочешь? Чтобы я остановил солнце?
— Нет, просто покажи мне свои ноги.
Как только он произносит эти слова, я понимаю, что затея лопнула. Мы можем придать пристойный вид любой части нашего тела — всему, кроме ног. Начиная от мельчайшего чертенка и кончая Кетовом Мерири,[111] у всех нас гусиные лапы. Банный черт в углу заливается смехом. Впервые за тысячу лет у меня, мастера заговаривать зубы, отнимается язык.
— Я никому не показываю свои ноги, — яростно воплю я.
— Значит, ты дьявол. Убирайся отсюда, — кричит раввин. Он подбегает к книжной полке, выхватывает Книгу Бытия и угрожающе размахивает ей передо мной. Какой черт может устоять против Книги Бытия? Я удираю из раввинского покоя, все мои надежды вдребезги разбиты.
Дальше и рассказывать нечего. Я навек застрял в Тишевице. Прощай, Люблин, прощай, Одесса. Мои старания пошли прахом. От Асмодея пришло распоряжение: "Сиди в Тишевице и жарься на медленном огне. Не смей отходить от местечка далее, нежели дозволено еврею в субботу[112]".
Сколько времени я здесь уже пробыл? Целую вечность и еще одну среду. Всему я был свидетель: гибели Тишевица и гибели Польши. Евреев больше нет, нет и чертей. Нет женщин, поливавших улицы водой в ночь зимнего солнцестояния. Никто не помнит, что нельзя давать другому четное число любых предметов. Никто не стучится на рассвете в дверь синагоги. Никто не окликает прохожего перед тем, как выплеснуть помои. Раввина убили в пятницу в месяце нисан. Общину вырезали, святые книги пожгли, кладбище осквернили. Книга Бытия возвращена его Создателю. Гои парятся в еврейской бане. Молельню Аврахама Залмана превратили в свиной хлев. Ангела Добра больше нет, нет и Ангела Зла. Нет более ни грехов, ни искушений! Род людской виновен и семижды виновен, а Мессия так и не приходит. К кому он теперь придет? Мессия не являлся, не являлся, и евреи сами отправились к нему. Нужды в чертях больше нет. Нас тоже ликвидировали. Я — последний уцелевший беженец. Я могу теперь идти, куда вздумается, но куда мне, черту этакому, податься? К убийцам?
В доме, принадлежавшем некогда Велвелу-бочару, я нашел между двух рассохшихся бочек небольшую книжку историй на идише. Тут я и сижу, последний черт. Глотаю пыль. Сплю на щетке из гусиных перьев. И читаю эту дурацкую книжку. Она написана в духе, подходящем нашему брату: субботний пирог на свином сале, богохульство в благочестивой упаковке. Мораль книжонки: нет ни судьи, ни осуждения. Но буквы в ней все-таки еврейские. Извести алфавит они все же не сумели. Я обсасываю каждую буковку и тем живу. Перебираю слова, складываю строки и без устали толкую и перетолковываю их значение и смысл.
Алеф — агония добродетели и порока.
Бет — беда, неизбежность рока.
Гимел — Господи, а Ты не заметил?
Далет — дымная тень смерти.
Хей — хам поднялся во весь свой палаческий рост.
Вав — вместе с глупостью — мудрость корове под хвост.
Заин — знаки зодиака, дабы их читал обреченный:
Хет — хотел родиться, но умрет нерожденный.
Тет — титаны мысли навек уснули.
Йод — ей-богу, нас обманули.
Да, пока остается хоть одна книжка, мне есть чем поддержать свой дух. Пока моль не съела последнюю страницу, мне есть чем развлечься. А о том, что случится, когда исчезнет последняя буква, мне и говорить не хочется.
Коли последняя буква пропала,
Значит, последнего черта не стало.
КОРОТКАЯ ПЯТНИЦА
В местечке Лапшиц жил некогда портной по имени Шмуль-Лейбеле с женой Шоше. Шмуль-Лейбеле был наполовину портной, наполовину меховщик, а в общем и целом — бедняк. Ремеслу своему он так толком и не научился. Станет шить пиджак либо лапсердак, непременно сделает либо слишком коротко, либо слишком узко. Хлястик посадит или слишком высоко, или слишком низко, борт не сходится с бортом, а полы кривые. Рассказывали, будто однажды он сшил штаны с ширинкой сбоку. Богатых заказчиков у Шмуля-Лейбеле не бывало. Простой народ приносил ему свою одежду в починку и перелицовку, а крестьяне отдавали выворачивать старые овчинные тулупы. Как всякий истинный растяпа, он вдобавок и работал медленно. Но каковы бы ни были его недостатки, следует сказать, что Шмуль-Лейбеле был человек честный. Он всегда шил самыми крепкими нитками, и сделанные им швы не расходились. Закажут ему подкладку из простой дерюжки или ситца, а он купит самый лучший материал и потеряет большую часть заработка. Другие портные припрятывали каждый лоскут оставшейся материи, а он ее возвращал заказчикам.
![Исаак Башевис-Зингер - Короткая пятница и другие рассказы[Сборник]](/uploads/posts/books/138725/138725.jpg)
