Маргерит Дюрас - Плотина против Тихого океана
По ночам капрал приободрялся. Действительно, каждую ночь по старой привычке мать занималась бухгалтерией и строила планы. Прежде чем потребовать верхние земли в бессрочное пользование, она хотела знать, сколько денег она выручит, заложив их, и хватит ли этих денег, чтобы построить новые плотины, на сей раз «малые», как она говорила, — причем она собиралась взяться за это дело в одиночку. Капрал просиживал всю ночь вместе с ней. Она считала вслух, а капрал, как всегда, одобрительно молчал. «Даже если он слушает меня, — говорила мать, — я абсолютно уверена, что он все равно ничего не слышит, но сейчас, когда я в таком положении, все равно хорошо, что он рядом со мной». Как раз в одну из таких ночей она и написала свое последнее письмо в земельное ведомство. Хоть она и понимала, что это совершенно бесполезно, но все же хотела попытаться в последний раз. «Когда я выскажу им все начистоту, я успокоюсь». И впервые она сдержала слово: это письмо оказалось ее последним письмом к землемерам Кама. Отправив его, она приняла решение засеять лишь пять верхних гектаров земли. До сих пор, несмотря на ежегодные неудачи, она всегда засеивала самую удаленную от моря часть надела — в виде эксперимента, говорила она. Даже в последние два года после крушения плотин она продолжала это делать. И хотя все это было совершенно бессмысленно, она не отступала. Но теперь она сдалась. Это и в самом деле бесполезно, решила она. К тому же у нее больше не было денег.
По возвращении из города все они немножко отрезвели и, казалось, твердо решили здраво смотреть на вещи, а не обольщаться, как прежде, дурацкими надеждами. У матери осталась совсем крошечная надежда, которой предстояло осуществиться в самом ближайшем будущем. Она надеялась получить хоть какой-нибудь ответ из земельного ведомства, в противном случае поехать самой в Кам и в последний раз объясниться с землемерами.
— Если я поеду туда, — говорила она, — я уж сумею поговорить с ними и надеюсь добиться своего хотя бы насчет пяти верхних гектаров.
Хотя она и не писала больше в Кам, отослав свое последнее письмо, она каждую ночь перебирала все аргументы в поддержку своей просьбы на тот случай, если ей все же удастся поехать в Кам. Какое-то время она смутно надеялась, что Жозеф будет отдавать ей деньги, вырученные им от перевозок. Как-то раз она спросила его о них. Но Жозеф отказался отдать ей деньги, под тем предлогом, что если у него не будет возможности покупать себе «555», ему придется уехать гораздо раньше, чем он собирался. Мать смирилась. Но потихоньку стала посматривать на патефон мсье Чжо:
— Зачем нам два патефона? Разве мы можем позволить себе такую роскошь?
Но ни Сюзанна, ни Жозеф не предлагали ей продать патефон, Сюзанна просто не хотела брать это на себя. Она предоставляла Жозефу решать этот вопрос. Впрочем, истинная причина, почему мать хотела продать патефон, так и оставалась неясной: то ли ей захотелось в последний раз продемонстрировать свою власть над Жозефом, то ли она действительно собиралась ехать в Кам и обложить там землемеров недельной осадой. Постепенно она стала говорить о продаже патефона, как о деле решенном, словно все давным-давно были с этим согласны и не договорились лишь о том, когда именно они с ним расстанутся.
— Раньше мы как-то об этом не думали, — говорила мать, — но у нас ведь два патефона, а у Жозефа нет даже одной пары приличных сандалий.
Прошло три дня, и она уже планировала свое будущее с учетом денег, вырученных от продажи патефона, точно так, как раньше она распоряжалась пятью гектарами, кольцом мсье Чжо, не говоря уже о плотине, которая столько время была ее путеводной звездой.
— В нашем положении одного патефона и то много, а уж два, сказать кому, так не поверят… Самое удивительное, что мы раньше об этом не подумали.
Впрочем, вскоре она уже была не так твердо уверена, что с деньгами, вырученными за патефон, поедет в Кам и покажет им, где раки зимуют. Помимо Кама появились и другие идеи. Она стала говорить, что патефон у них такой замечательный, что стоит, наверно, не меньше, чем «ситроен», и вполне возможно, на вырученные деньги удастся заменить хотя бы половину крыши на их бунгало да еще прожить недели две в гостинице «Централь». Две недели, в течение которых — но об этом она ни разу не упомянула — ей, может быть, удастся еще раз продать брильянт мсье Чжо.
Что касается Жозефа, то патефон его не волновал нисколько, как, впрочем, не волновало и ничто другое, имеющее отношение к здешней жизни. Он не был ни «за», ни «против». И все же в один прекрасный день, возможно, из-за постоянных разговоров матери, а скорее всего просто потому, что ему захотелось развлечься, он решил поехать в Рам и продать его. Во время завтрака, перед тем, как встать из-за стола, он объявил:
— Еду загонять патефон.
Мать ничего не сказала, только посмотрела на него полными ужаса глазами. Раз он соглашался продать патефон, значит, он мог без него обойтись, и тогда с отъездом он решил бесповоротно. Видимо, он точно знал и дату отъезда, знал еще тогда, когда пришел за ними в гостиницу «Централь».
Жозеф взял патефон, засунул его в сумку, положил сумку в машину и уехал в направлении Рама, ни словом не обмолвившись о том, каким образом он собирается его продать. Один только потрясенный капрал поглядел вслед этому странному инструменту, ни одного звука которого он никогда не слышал.
Вот таким образом патефон и покинул бунгало, и никто даже не пожалел о нем. Жозеф вернулся вечером с пустой сумкой и перед тем, как сесть за стол, протянул матери банкноту.
— Вот возьми, загнал его этому прохвосту, папаше Барту, наверняка за полцены, но ничего другого я придумать не мог.
Мать взяла банкноту, унесла ее к себе в комнату и вернулась обратно. Потом она подала ужин, и все пошло, как прежде, за тем исключением, что мать не притронулась к еде. В конце ужина она заявила:
— Не поеду я в Кам, не хочу видеть этих шакалов, лучше я сохраню эти деньги, а то получится то же, что и с банком.
— Это самое лучшее, — очень ласково сказал ей Жозеф.
Мать изо всех сил старалась говорить спокойно. На лбу у нее выступила испарина.
— Все равно эта поездка будет совершенно бесполезной, — продолжала она. — Пусть это будут мои деньги, — она неожиданно расплакалась, — хоть в кои-то веки мои, и только мои.
Жозеф поднялся и встал перед матерью.
— Будет этому конец, черт возьми? — голос у него был низким и ласковым, словно он говорил сам с собой. Словно твердая уверенность в том, что он уедет и будет счастлив, имела и обратную, скрытую, неприятную для него сторону, о которой они не знали. Возможно, и он тоже достоин был жалости. Мать, казалось, удивил ласковый тон Жозефа. Она смотрела на него, внезапно успокоившись, а он стоял прямо перед ней, пристально глядя на нее.
— Почему ты продал патефон, Жозеф? — спросила мать.
— Чтобы нам нечего было больше продавать. Чтобы быть в этом уверенным. Если бы я мог поджечь бунгало, с каким бы удовольствием я это сделал, черт меня побери!
— Но есть еще «ситроен», — напомнила Сюзанна.
— Да, кто же будет водить «ситроен»? — спросила мать.
Жозеф ничего не ответил.
— И еще брильянт, его тоже надо продать, — резко сказала Сюзанна, — хоть мы и не говорим о нем, но это не значит, что нам его не надо продавать.
Впервые после возвращения из города они заговорили о брильянте. Мать перестала плакать и вытащила кольцо из-за пазухи. С тех пор как она вернулась, она носила его на шее, на тесемке вместе с запасным ключом.
— Не знаю, зачем я ношу его, — лицемерно сказала мать, — ведь он столько стоит.
— Ты лучше объясни, зачем ты вешаешь кольцо на шею? — спросил Жозеф. — Ты что, не можешь носить его на пальце, как делают все, а?
— Тогда я все время буду его видеть, — ответила мать, — а смотреть на него мне противно.
— Это неправда, — сказала Сюзанна.
Притулившийся в углу столовой капрал впервые увидел брильянт. Брильянт не произвел на него ровным счетом никакого впечатления, он только протяжно зевнул. Вряд ли он подозревал, что все, чем они теперь владели, были он да этот брильянт.
* * *Я пошел в кино, — рассказывал Жозеф Сюзанне. — Я сказал себе, что иду в кино, чтобы найти себе женщину. Кармен мне осточертела, — когда я ложился с ней в постель, особенно в этот последний раз, мне казалось, что я сплю со своей сестрой. С некоторых пор я немного разлюбил кино. Я понял это почти сразу после нашего приезда. Когда я уже оказывался там, мне было хорошо, но всякий раз я заставлял себя идти туда, не то что раньше. Словно у меня появился какой-то выбор. Словно я зря потратил много времени и больше не мог этого делать. Но поскольку я все равно не знал, что именно я должен делать, если не пойду в кино, я в конце концов все же шел туда. Об этом ты ей тоже не забудь сказать, я стал меньше любить кино. А может быть, в конце концов я бы и ее саму стал любить меньше. Когда я сидел в зале, я все надеялся до последней минуты, до самого начала фильма, что я все-таки пойму, что я должен делать, вместо того чтобы сидеть здесь. Но мне так ничего и не приходило в голову. Когда же свет гас, зажигался экран и все затихали, я становился прежним, я уже больше ничего не ждал, и мне было хорошо. Я все это тебе рассказываю для того, чтобы ты могла вспоминать обо мне и о том, что я тебе рассказывал, когда я уеду. А я уеду, даже если она из-за этого умрет. По-другому я уже поступить не могу.
![Александр Кудрявцев - Я в Лиссабоне. Не одна[сборник]](/uploads/posts/books/122606/122606.jpg)
