Дэвид Стори - Сэвилл
Коннорс вытащил книгу и перелистнул страницы, мальчик взял у него книгу и опять прислонился к стене. Подошел кондуктор. Шофер влез в кабину. Заработал мотор. Только когда кондуктор дал звонок, Коннорс отошел от стены. Он взял книгу из рук мальчика, сунул ее в ранец, что-то сказал ему, взмахнул рукой и вскочил на площадку. Автобус набирал скорость. Коннорс поглядел на Колина, кивнул и, ничего не сказав, быстро поднялся наверх.
Внизу, кроме него, сидело только двое пассажиров — оба шахтеры, оба чернолицые и оба засмеялись, когда кондуктор окликнул их как старых знакомых. Колин смотрел на их красные губы, на белые зубы, на обведенные черным белки глаз, а сквозняк доносил до него запах угольной пыли от их одежды.
Он прислушивался, но Коннорс все не спускался.
Кондуктор взял у него деньги. Он поставил ранец на колени и положил сверху дождевик.
Они проехали мимо проулка, ведущего к шахте. За ее двором он увидел крышу школы и ближе — столб дыма и пара над трубой рядом с копром. По проулку бежал шахтер и махал рукой. Но автобус не остановился.
Он откинулся и смотрел, как исчезают последние дома поселка. Вскоре позади уже виднелись только огороженные поля, верхний конец трубы и силуэт копра.
В автобус влез мальчик в новой, как у него, форме; с мальчиком была его мать.
Они проехали мимо большого каменного дома за обсаженной деревьями оградой, автобус перевалил через горбатый мостик, и он увидел пруд, весь в круглых листьях кувшинок. Дальше шоссе круто поднималось к домам. Там в автобус вошли девочки. На них были голубые платья и желтые соломенные шляпы. Когда они влезли наверх, он услышал голос Коннорса. Автобус наполнился; с гребня холма он увидел вдалеке город: силуэты башен и одинокий шпиль.
Наконец они спустились к реке, у бетонного причала стояли баржи. Одинокий шпиль и городские башни вновь мелькнули над шиферными крышами. Впереди возник крутой склон. Автобус, погромыхивая, медленно взобрался на него.
— Конечная остановка. Выходите, — объявил кондуктор.
Напротив поднимались стены собора.
Колин увидел Коннорса — он сошел с автобуса и, разговаривая с девочками в желтых соломенных шляпах, зашагал к центральной площади.
Вокруг из переполненных автобусов вылезали ребята и группами шли куда-то. Он последовал за самой большой группой и по мощенному булыжником проулку вышел на улицу с магазинами.
Была половина девятого. Группы, выходившие из проулка, смешивались с другими, и по обоим тротуарам двигались сплошные синие толпы.
Двери школы были закрыты. По каменным ступенькам можно было спуститься на большую площадку для игр. Там прогуливались фигуры в синих с золотом куртках. Деревянный забор отделял площадку от мощеного двора за школой.
Зазвонил колокольчик, синяя толпа разделилась на две, растекаясь к концам темного каменного здания.
Он поднялся по каменным ступенькам. У дверей стояли мальчики в плоских шапочках с кисточками. Они окликали ребят, торопливо входивших внутрь.
С той стороны двери стоял Коннорс.
— Куда ты делся? — сказал он. — Я всю площадку обыскал. — Он взял его за плечо. — Справка о здоровье у тебя есть? — добавил он.
Он достал листок, который ему дали дома. Внизу листок подписала мать, а потом, после спора, и отец.
— Третий «А». Значит, ты у старика Ходжеса, — сказал Коннорс.
— А когда обмакивают? — спросил он.
— Так тебя еще не сцапали?
Он помотал головой. Может, его не тронули из-за его роста? Или просто не заметили?
— Значит, на перемене обмакнут, — сказал Коннорс и отпустил его плечо. — Если что-нибудь, я за тобой пригляжу.
Коридор был полон ребят. На стенах рядами висели фотографии регбистов, снятых всей командой. Каменные ступеньки вели на второй этаж.
Коннорс оставил его перед дубовой дверью. Комната внутри была очень высокой — такой высокой, что потолок смыкался с крышей. Одну стену почти всю занимали стрельчатые окна с частым переплетом, остальные три стены были совершенно голые. Большие парты стояли четырьмя рядами по всей длине класса. В проходах между ними толпились мальчики — большинство, как и он, в новенькой форме, некоторые даже не сняли фуражек. Они смотрели на потолок, на высокие окна, на массивные квадратные парты, на пустые стены.
Вошел какой-то человек. У него был белый воротник, как у священника. Одежда у него была темная, лицо красное, седые волосы начинались где-то у макушки широкой бахромой закрывали затылок и двумя белыми пучками торчали из-за ушей.
— Снять фуражки! Снять фуражки! Разве в помещении носят головные уборы? Что у вас за манеры? Никаких фуражек в помещении!
Еще остававшиеся на головах несколько фуражек были сняты.
— Садитесь, не стойте по сторонам, — сказал учитель.
Он пошел к большому столу в конце класса.
— Что вы делаете, мальчик! — крикнул он.
Несколько ребят, подчиняясь его распоряжению, уже сели.
— Вы что же, садитесь раньше наставника?
— Нет, сэр, — ответил один из них.
— Ждите, пока я не сяду. — Он откинул голову. — Вот тогда вы сядете, когда сяду я.
Мальчики встали. Учитель сел. Поверх синего костюма на нем была надета длинная черная мантия.
— Теперь, джентльмены, будьте любезны сесть.
Колин нашел свободное место в конце ряда. Парты впереди были все заняты.
— Начнем с начала, — сказал учитель. — Я буду называть ваши фамилии. Вы поняли?
— Да, сэр, — сказали некоторые мальчики.
— Тот, чью фамилию я назову, подойдет сюда, отдаст мне справку, я имею в виду справку о здоровье, и вернется на свое место.
Он подождал ответа.
— Да, сэр, — сказали почти все мальчики.
— Сидите прямо. Разгильдяи и бездельники мне в третьем «А» не нужны.
Он начал называть фамилии и ставить галочки в журнале.
— Не сюда! Не сюда! Вы в третьем повышенном, мальчик, а не здесь. С умниками, а не с этими тупицами первогодками.
Мальчик вышел.
Колин услышал свою фамилию и тоже пошел к столу. Он отдал справку, она была развернута, расправлена, положена в стопку, и он вернулся на место.
— Все правильно. Присутствуют все, — сказал учитель. Он завинтил колпачок на ручке, снял очки, которые надел, когда начал читать фамилии по журналу, и, медленно повернув голову, обвел взглядом класс. Шепот стих.
— Моя фамилия Ходжес, — сказал он. — Не Боджес. Не Коджес. И даже не Доджес. Мистер Ходжес, вы поняли? — Он снова обвел их взглядом. — Весь этот год я буду вашим классным наставником. И горе, — добавил он, — тому мальчику, у которого случится какая-нибудь неприятность. Я не люблю неприятностей. Я питаю отвращение к неприятностям. Неприятности и я друг другу противопоказаны. Вы можете убедиться в этом по цвету моего лица. Сейчас вы увидите, как оно слегка краснеет. Оно становится совсем красным, едва возникает хотя бы намек на неприятность. Оно багровеет, и горе тому, кто окажется передо мной, когда мое лицо багровеет. Я творю невообразимые и ужасные вещи, когда мое лицо багровеет. Я достаточно страшен, когда мое лицо красно, но я даже не могу выразить, на что я способен, когда оно багровеет. А потому я не желаю, чтобы в этом классе случались хоть какие-нибудь неприятности — ни на моих уроках и ни на чьих других.
Он подождал, чтобы его лицо стало менее красным.
— Сегодня предстоит сделать очень много. Кому-нибудь из вас может стать невыносимо скучно. В этом случае я хочу, чтобы вы глядели не на меня, не на вашего соседа, не на пол, не на парту, а в потолок. Когда вы смотрите в потолок, вы, по моему убеждению, не способны ничего натворить. Я хочу, чтобы, ощутив приближение скуки, вы обращали взгляд вертикально вверх и безмолвно — так, чтобы вас ни в коем случае никто не слышал, — повторяли про себя таблицу умножения. Я хочу, чтобы вы повторяли умножение на два, умножение на три и так до умножения на двенадцать. В конце утренних занятий я проверю, как вы знаете таблицу умножения, и горе тому, кто хотя бы раз ошибется. Я питаю глубокое отвращение к мальчикам, которые ошибаются, и особенно к таким мальчикам, у которых было все утро для того, чтобы предотвратить ошибки. — Он помолчал. — Вот вы, мальчик, сколько будет двенадцатью семь?
Мальчик на передней парте поднял руку.
Поднялись еще две-три руки.
Мальчик, к которому был обращен вопрос, густо покраснел.
— Двенадцатью семь. — Учитель подождал. — Полагаю, мне часто предстоит видеть вас среди тех мальчиков, чьи взгляды будут особенно долго устремлены вертикально вверх. Так сколько же это? Сколько же это? Сколько же это, мальчик?
— Семьдесят два, сэр, — сказал один из мальчиков.
— Сколько-сколько?
— Восемьдесят четыре! — выкрикнуло несколько голосов.
— Прискорбно. Требования при отборе учеников для этой школы с каждым годом все более снижаются. Это вопрос для семилетних. А вам уже сколько исполнилось?
