Аглая Дюрсо - 17 м/с
Местный святой смотрел на нас выжидающе. Мы нервно почесывались и переминались на босых ногах.
Потому что мы были профанами в местных обычаях, варварски вторглись в своеобразную религиозную культуру, а что делать после вторжения — не представляли.
И тогда меня осенило! Я поняла, что этот Будда на финике — что-то типа просвирки в православных храмах.
Я решила, что закинуть Будду в рот, как семечку, и легкомысленно схрумкать будет не так торжественно. И тогда я как можно медленней и уважительней поднесла врученного мне Будду ко рту и почтительно откусила ему голову.
Святой выпучил на меня глаза.
Молодой сзади мученически застонал. (Наверное, все-таки не ракшас. Раз так переживает за религиозные святыни, подумала я.)
Во рту появился явный привкус глины.
Я остолбенело рассматривала крошечный огрызок Будды на ладони и судорожно думала, что придется объясниться.
Потом подняла глаза на святого и, показав на свой пищевод, сказала: «Будда внутри каждого из нас».
БАНГКОКПро Бангкок мне сказать решительно нечего, кроме того, что он стал последней каплей. В Бангкоке мы разосрались окончательно и бесповоротно и, уже не скрывая, тыкали друг другу пророческую книгу «Пляж». Книгу про людей, которые хотели создать рай, а создали ад.
Этот ужас начался, естественно, с молодого. Он сказал, что еще в Москве заказал билеты до столицы, а в столице — лучшую гостиницу. Потому что ему хотелось сделать нам подарок накануне Нового года. Ему хотелось расширить наши горизонты.
Мы страшно обиделись. Он вел себя с нами, как с несовершеннолетними недоразвитыми преступниками. О чем мы ему и сказали.
Тут он обиделся в свою очередь. И раздал нам наши билеты, документы и деньги. Раз мы такие самостоятельные. В самолете до Бангкока он с нами не разговаривал (а может, мы с ним, теперь уже трудно восстановить события). В аэропорту он по привычке кинулся искать утраченный кем-то из наших багаж. Но мы ему достаточно дерзко сказали, что сами с усами.
На молодых было страшно смотреть. Они чуть не плакали от страха. Они представляли, что с нами случится. Жена молодого (которую мы знали с самой лучшей ее стороны в доматримониальные времена) напоследок сказала, что в Бангкоке всех разводят. И чтобы мы остерегались. Потому что мошенники представляются учителями и предлагают показать город. И заманивают туристов.
— Разберемся! — гордо ответили мы.
«Мы» — это после перенесенных лишений оператор с женой, милая девушка человека, сгинувшего в Маккар-баре, собственно, я и несколько детей, имеющих к нам непосредственное отношение.
Молодые уехали смотреть на мир с самого высокого небоскреба, кататься на джонках, есть морепродукты в китайском ресторане на воде. А мы бесцельно побрели по пыльной улице с заколоченными воротами, пока не уперлись в какой-то захолустный ват, ставший апофеозом нашей самостийности.
Там нам встретился милый учитель. Он сказал, что ждет свою не менее милую жену и своих очаровательных детей. Таких же очаровательных, как наши (наши в это время бегали с вонючими палочками по вату, как Геростраты).
Этот милый учитель предложил нам свою заботу.
Если честно, мы очень нуждались в заботе. Потому что мы сильно осиротели без нашего родного ракшаса, который сейчас уверенно гнал бы нас по этапу местных достопримечательностей.
По части достопримечательностей славный столичный учитель не знал себе равных.
За эту ночь мы узнали такое, что стыдно вспоминать при детях. Которые при этом присутствовали. Мы побывали в местах, куда не пришло бы в голову забраться нашему ракшасу, проводящему, между прочим, медовый месяц.
Закончилось это все в каком-то сумасшедшем тайском ресторане, созданном специально для богатых американцев. Для нас танцевали ряженые тайки.
Мы честно заплатили за обед (милого учителя в том числе). Мы заплатили столько, сколько совокупно прожрали до этого на нашем благословенном острове. И бежали от милого учителя, слишком поздно распознав в нем ракшаса.
Мы выскочили на улицу и рассмеялись: потому что он развел нас всех на 500 баксов — смешная цена по масштабам Мефистофелей нашей страны и Европы, где все давно уже меряется на евро, а это дорогая валюта.
Место, куда заманивали легковерных туристов, было не таким уж вопиюще зловещим. Уж нас, видавших клуб под ямайским флагом, в таком не погубишь. Но все равно это было совсем нетуристическое место Бангкока. Мягко говоря. Такое место могло понравиться, например, персонажу романов Стивена Кинга. Оно было темным, недружелюбным, кое-где шел ремонт тротуаров и какие-то люди сидели за столами прямо на проезжей части. Они невозмутимо ели лапшу под свист пролетающих мимо автомобилей. Потому что столько автомобилей я не видела давно, включая Москву.
Здесь было четырехъярусное движение. Эстакады сплетались с дорогами и тоннелями.
Мало того, весь город был таким же многоярусным, как его автодорожное хозяйство. Он начинался где-то в звездной выси тропической ночи. Начинался с разряженного холодного офисного света небоскребов. Потом он спускался к безнадежным хрущовкам, потом — еще ниже — к каким-то перекособрюченным лачугам на берегу мутной реки. А потом вообще ступал на воду — за неимением места и перенаселенностью. На понтонах воняли рыбные рынки, прикрытые на ночь раскляклыми коробками. А под понтонами почему-то, несмотря на поздний час, плескались грязные мальчишки.
Мы благоразумно решили не впадать в крайности и держаться среднего уровня.
Час был полночный. Люди на проезжей части доедали лапшу и надевали на лица повязки. Такие повязки продаются в аптеках. Мы тоже купили повязки, потому что мы поймали не машину с кондиционером, а рикшу.
Рикша смотрел на нас удивленно. Ну, ясно — мы по определению не должны были здесь оказаться. Потому что мы даже отдаленно не напоминали богатых американских туристов. За время проведенной на волшебном острове вечности мы сильно пообтрепались.
Рикша посмеялся и сжалился. Он повез нас в людное тусовочное место. Он оказался своим в доску. Он был студентом, а рикшей подрабатывал только по ночам.
Это было место, каких полно в продвинутых кварталах Берлина, Лондона и Амстердама. Здесь все выглядело именно так, как там. И однозначно пахло джойнтом. И играла та музыка, какая должна играть при таких обстоятельствах. И было безобидно, комфортно. Но — не свободно. Потому что с подобных мест все только начинается. Этот кураж — только предчувствие свободы, таящейся в гармоничном диком одиночестве малопосещаемых островов.
Ночью мы смотрели на колокола самых знаменитых ватов и ностальгировали по острову. В самой лучшей гостинице города в кроватях жили клопы, а я не знала, как они называются по-английски. Я вытащила из кровати свою многострадальную дочь и предъявила ее на ресепшене. За страдания нас переместили в номер с балконом и бассейном, а также выдали бутылку неплохого вина. Мы с остатками нашего братства выпили вино, сидя в бассейне с видом на ночной Бангкок. Мы тосковали по приделанному к бамбуковой стене душу. И поклялись — после посещения святынь, обещанных покинувшему нас молодому, оказавшемуся святым человеком, — сразу же в укрытие. Сразу же на остров.
Нефритовый Будда стоит в самом большом храме. Это национальная святыня. Он стоит на неприступной высоте, под стеклянным куполом.
Потому что нефритовый Будда стал причиной страстей. А следовательно, страданий. Соседним бирманцам очень нравился Будда, они решили, что этот Будда так хорош, что просто не мог оказаться сиамской собственностью. Это либо страшная ошибка, либо западло. И они отбили Будду у сиамцев. Или что-то вроде того. А сиамцы отбили Будду обратно, положив несметное количество своих подданных. И вернули его в храм. Но обиженные бирманцы не успокоились. Они ворвались в храм и расстреляли Будду из автоматов. Видимо, с воплями «так не доставайся же ты никому!». Чем еще раз доказали ряд расхожих буддистских истин про цену желаний и страстей и размытость границ между добром и злом.
Я смотрела на этого Будду и понимала, что любят не за красоту. Потому что меня совершенно не смущали щербины на его зеленом лице. И любят, конечно, не за обладание. Потому что мне совершенно не хотелось, подобно бирманцам, взять этого Будду с собой.
Любят потому, что в душе образуются черные дыры немыслимого внутреннего спокойствия и радости. И наверное, пофигизма. Потому что, когда любят (по крайней мере, глядя в глаза нефритовому Будде), совершенно не заморачиваются вопросами одиночества, вопросами встроенности в мир и вопросами завтрашнего дня (майи, так это, по-моему, называется).
— Это не пофигизм, — сказал мне один из наших.
Это — свобода.
А больше про Бангкок мне сказать нечего.
ПАРОММы возвращались на остров на пароме. Это был аутентичный ржавый паром. Он вез местных жителей, а те, в свою очередь, везли козлов, которые блеяли в то время, пока их хозяева блевали. Потому что была страшная качка.
