Роман Сенчин - Нубук
— Раз десять звонила, — решил я сгустить краски, — обзывала всяко, кричала. Я отвечал, конечно, что без тебя не имею права…
— Правильно, правильно. Молодец. А ты чего зеленый такой?
— Да так… — пожал я плечами, но Володька догадался:
— Бухал по полной, да? Или опять на личном фронте проблемы?
— Так, небольшие есть…
— Ничего, скоро в отпуск отпущу. Хочешь, езжай к родителям, — Володька прямо на глазах стал превращаться из большого начальника в доброго дядю-волшебника, — хочешь, на море. На Черном море хоть был?
— Нет пока. — Мне неловко, муторно сделалось от такой его доброты, и я быстро сменил тему разговора: — А ты как съездил? Решил вопрос?
— Реши-ыл… В следующий четверг переводим деньги. Представительство зарегистрировали на одного араба. Наш человек. Занимался бижутерией довольно успешно. Вот согласился стать нашим официальным директором.
— А при чем араб-то?
— Ну, там иначе нельзя. Только на местного жителя можно регистрировать. То-то у них каждый пятый — миллионер.
— Ясно, — вздохнул я; вообще-то хотелось услышать от Володьки более внятные объяснения, зачем ему все-таки представительство и почему именно в Дубае, и я уже собрался было спросить об этом, но Володька встряхнулся, хрустнул суставами пальцев и, точно решившись на нечто безрассудное, предложил:
— А давай-ка, что ли, по пивку! Весна как-никак!..
— У, всегда готов, — конечно же, согласился я. — Приезд обмоем, остальное…
В летнем кафе на берегу канала Грибоедова Володька голосом забубенного кутилы велел продавщице:
— Значит, три пакета фисташек, две «Балтики» третий номер и две нулевой.
Я сперва обалдел, а потом чуть не захохотал от этого — «нулевой». Какой контраст, действительно, между отчаянным тоном и двумя бутылками безалкогольной нулевки в итоге… Да, достойная встреча весны…
А весна с каждым днем крепла, расцвечивала мир веселыми красками; она распускалась, как огромный цветок. И каждый день был для меня мучением… Впервые я проводил весну в Питере, был свободен от лихорадочной работы на огороде, был при деньгах. Только — что толку…
Все свободное время я бродил по городу, даже зонтик купил, чтоб не мокнуть под частыми короткими ливнями; неспешным шагом я добирался в район Лахты и, как какой-нибудь путешественник, достигший края земли, задумчиво сидел на каменистом берегу залива, или бродил вдоль скучного, неживого Обводного канала, или же плутал в гаванях Морского порта.
Дел на складе почти не стало. Он опустел, как будто расширился, потемнел, открыв взгляду серые бетонные стены. Бухгалтерша по средам теперь не появлялась, Володька мотался по каким-то своим делам. Каждое утро я звонил ему и кисло спрашивал: «Я не нужен?» — и получал в ответ: «Нет, сегодня отдыхай. Если что, скину сообщенье на пейджер». Да, сразу по приезде из Дубая Володька подарил мне пейджер, и я испугался, предвидя массу дел, поручений, мотание по точкам, а в итоге получилось как раз наоборот. Я гулял по улицам, дурея от безделья и одиночества, а пейджер молчал, лишь бесполезно оттягивая карман.
Природа, конечно, преподносила разные дни — то лил дождь, дул ветер, иногда почти снеговой, но в памяти оставались лишь солнечные, ласковые дни, такие, когда губы сами расплываются в улыбке, а плечи расправляются, выпячивают грудь вперед, и кажется, от одного воздуха становишься сытым и здоровым.
Хорошо (да что там — просто-напросто необходимо!) проводить такие дни с девушкой. Покупать ей цветы, говорить какую-нибудь романтическую чепуху, смешить, обнимать, прижимать к себе… Дышать, так сказать, весной и ее волосами… А ее вот не было.
Несколько раз я пытался поговорить с Мариной в буфете Ленсовета. Сперва перед тем тихонько стоял в дверях в полумраке и наблюдал.
С вежливой, профессиональной улыбкой она выслушивала от клиентов заказы, ловко подавала им кофе, тарелки с борщом и шницелем, уверенно стучала по клавишам кассы; чуть кокетничала со знакомыми… Она была такой же, как раньше, такой близкой, родной, и казалось — все наладится.
Наглядевшись, настроившись, я отлеплялся от двери, шагал к стойке. «Привет!» — и делал лицо радостным, наверное, симпатичным, она же, наоборот, каменела, сжималась, даже отступала от разделяющего нас барьера, будто к ней подходил не я, с кем она проспала в одной постели четыре с лишним месяца, а какой-то урод или бешеная собака.
«Марина, давай поговорим», — просил я. «Нет, — она коротко дергала головой, — не о чем. Все кончено». Это «все кончено» бесило меня — такое притворно-высокопарное, театральное, как ее черная одежда в ту ночь, как стихи какой-нибудь Гиппиус или Бальмонта. И после «все кончено» я не мог, ясное дело, говорить просительно, спокойно, я действительно бесился: «Слушай, мы ведь так хорошо и долго прожили вместе. Что, скажи, тебе было плохо?! И из-за какой-то случайности, пустяка!.. Ведь это со всеми может случиться…» Под мои слова она что-то там делала под стойкой, считала, кажется, на калькуляторе, опустив лицо, не обращая на меня никакого внимания… Так и подмывало схватить ее темные, густые волосы и найти глаза, говорить, видя их… Потом, конечно, подходил очередной клиент и лениво заявлял: «Тефтели с фри и салат. И кофе черное, двойное». И Марина преображалась, радовалась этому подошедшему, будто избавителю.
«Сука! Дура!» — выкрикивал я про себя и скорей уходил из буфета, из этого проклятого Ленсовета.
Я плелся по Каменноостровскому, безупречно, беспросветно прямому, как кладбищенская аллея, а потом, устав, находил скамейку и вспоминал, с приятной тоской и жалостью к себе, наше с Маринкой житье…
Как она возвращалась с работы и укладывала меня, пьяненького, «спатиньки», вспоминал ее ласки, ее, такую уютную, когда сидела с ногами в халатике на диване и вязала, постукивая спицами; вспоминал, как прощались по утрам на «Сенной»… Но хорошее невольно и как-то желанно сменялось другим. Вот одна из наших ссор из-за телевизора — по одной программе шел тягомотнейший фильм «Английский пациент», который ей очень хотелось досмотреть, а по другой начался матч «Спартака» с «Интером»… Стали препираться вроде полушутя, а в итоге у нее дошло аж до слез. Убежала на кухню, пришлось успокаивать. Пока успокаивал, сам разозлился: «Этот фильм дурацкий будут еще сто раз повторять, а в футболе все здесь и сейчас». Она обозвала меня эгоистом, единоличником, я плюнул и ушел смотреть матч. Потом не хотела со мной спать ложиться…
Или как мы делали субботние покупки в супермаркете. Я катил тележку, а она уверенно, по-хозяйски, складывала туда печенье, чай, кофе, пачки спагетти, банки консервов, йогурты, сыр, творог, фарш, рыбное филе, нарезку слабосоленой форели, гроздья бананов, лимоны, огурцы, «Утенка» для мытья унитаза, «Фейри», салфетки, рулоны туалетной бумаги. Да, нагружала тележку так уверенно, а платил, платил-то я — половину своей двухтысячной зарплаты она отдавала родителям… Или еще — одно время ей очень нравился боулинг, чуть не каждый вечер она тащила меня играть. А час стоил триста с лишним рублей, и платил опять же, само собой, я… Да и вообще, мало ли я ей делал хорошего, покупал, дарил всякого. Теперь же — «все кончено». Ишь ты как! Сука!..
Еще родители засыпали письмами. Посеяли уже редиски столько-то грядок, заложили парники, высадили в теплицах с подогревом помидоры, перец, ждут меня на лето, без меня не справиться с объемом работы. Ждут, конечно, с невестой…
Последние письма я лишь распечатывал, убеждался, что они живы-здоровы, и бросал в урну. Ответы писал на полстраницы и одно и то же: «У меня все по-прежнему… много работы… расширяем торговлю… питаюсь хорошо… Володька передает привет… погода стоит отличная… был опять в Эрмитаже, смотрел… передавайте привет тем-то и тем-то… приеду, как только Володька отпустит, а он обещал… Всего вам самого лучшего!»
Вечером, кое-как добравшись на отяжелевших ногах до дома, я стучался к соседу Сергею Андреевичу и предлагал, доставая из кармана бутылку водки: «Как, выпьем?» Он, по обыкновению, виновато улыбался и, конечно, кивал.
2— Да ладно, Роман, не переживайте вы так! Всяко в жизни бывает, все еще образуется…
Впервые за семь с лишним месяцев наших с ним совместных вливаний и монологов соседа сегодня долго говорил один я. Рассказал про пять лет в деревне, про Володьку, который меня вытащил, про Петрозаводск и ту девку со светлыми волосами и черными глазами, про гонорею, Маринку, про несчастных самок возле Крестов, про себя, одинокого, нескладного, неправильного какого-то… Вот устал, замолчал, и Сергей Андреевич меня, как мог, успокаивал:
— Жизнь вообще штука сложная. По ней — как по минному полю: один шаг сделал — нормально, другой — может и шарахнуть. А шарахнет, так потом в себя приходишь черт знает сколько… Я вон как жизнь профукал, выть хочется… Квартирка-то однокомнатная, вдвоем с матерью давились, какая уж тут жена еще… А теперь ни матери, ни жены. Какой я теперь жених полтинник почти…
