Филип Рот - Мой муж – коммунист!
– Дорогой, никто ведь с тобой не спорит, – с улыбкой отозвалась Эва, – зачем быть таким сердитым?
– Да, я сердитый, – ответил он ей, – я всегда сердитый, надеюсь, я до дня своей кончины останусь сердитым! Из-за того, какой я сердитый, у меня бывает масса неприятностей. Я напрашиваюсь на неприятности, потому что не могу молчать. Я ужасно сердит на дражайшую нашу страну за то, что, когда мистер Трумэн говорит народу, что коммунизм для этой страны – это большая проблема, народ ему верит. Оказывается, не расизм. Не неравенство. Во всем этом нет никакой проблемы. Проблема, оказывается, в коммунистах. В сорока тысячах, шестидесяти тысячах или ста тысячах коммунистов. Они вот-вот свергнут правительство в стране, где сто пятьдесят миллионов человек народу. Не смешите меня. А я скажу вам, что приведет к перевороту в этой, черт бы побрал ее, стране: то, как мы обращаемся с цветными. То, как мы обращаемся с рабочими. И вовсе не коммунисты тут все перевернут. Эта страна сама себя разнесет в щепы тем, что к людям тут относятся как к животным!
Против меня сидел Артур Соколоу, радиосценарист, еще один представитель когорты самоуверенных, по большей части выучившихся вечерами еврейских мальчиков, чья преданность старым еврейским кварталам (и неграмотным отцам-иммигрантам) во многом определила их нервное, граничащее с грубостью неравнодушие, тем более что эти молодые парни только недавно вернулись с войны, которая помогла им открыть для себя Европу и политику, помогла впервые по-настоящему открыть Америку через тех солдат, с которыми приходилось жить бок о бок; с войны, на фронтах которой они без должной помощи, однако с гигантской наивной верой в преобразующую силу искусства попробовали прочесть первые пятьдесят или шестьдесят страниц романов Достоевского. Прежде чем попадание в черный список разрушило его карьеру, Артур Соколоу, хотя и не такой выдающийся писатель, как Корвин, успел стать в ряд с другими радиоавторами, которыми я более всего восхищался: это Арч Оболер, написавший «Тушите свет», Хаймен Браун с его «Внутренним святилищем», Пол Раймер, написавший «Вик и Сейд», Карлтон И. Морс с его передачей «Люблю таинственность» и Уильям Н. Робсон, из многочисленных военных репортажей которого я многое почерпнул для своих собственных пьес. Радиодрамы, за которые Артур Соколоу получил литературную премию, да, впрочем, так же как и две его пьесы, шедшие на Бродвее, были отмечены непримиримой ненавистью к безнравственной власти, представленной в образе беспардонно лживого ханжи отца. На протяжении всего обеда я не переставал бояться, что Соколоу – этот кряжистый, здоровенный бугай, не перестававший кичиться силой с тех пор, как в Детройте играл в футбольной команде школы защитником, – вдруг покажет на меня пальцем и объявит собравшимся, что я бездарный плагиатор, потому что я действительно много чего стащил у Нормана Корвина.
После обеда мужчин пригласили на второй этаж – угоститься сигарами в кабинете Айры, а женщины направились в комнату Эвы, чтобы освежиться, пока не начали прибывать послеобеденные гости. Окна кабинета Айры выходили в украшенный скульптурами сад, красиво подсвеченный прожекторами, а по трем другим стенам шли книжные полки, где он держал всю свою литературу о Линкольне, политическую библиотеку, привезенную домой с войны в трех брезентовых саквояжах, и книги, которые у него скопились за последнее время – с некоторых пор он полюбил рыться в букинистических развалах на Четвертой авеню. Раздав сигары и пригласив гостей не стесняться и наливать, что душе угодно, из бутылок, от которых ломился сервировочный столик, Айра подошел к массивному, красного дерева, письменному столу – как мне подумалось, тому самому, сидя за которым он вел переписку с О'Деем, – вынул из верхнего ящика экземпляр моей радиопьесы и принялся читать вслух вступительный монолог. Не для того читать, чтобы уличить меня в плагиате. Вовсе нет, ибо перед этим он сказал собравшимся в кабинете друзьям, в том числе и Артуру Соколоу:
– Знаете, что дает мне повод не считать эту страну пропащей? – и указал на меня, а я сидел, не знал, куда деваться, горя огнем от смущения. – В мальца вроде него у меня больше веры, чем во всех так называемых зрелых граждан нашей драгоценной страны, которые идут в кабину для голосования, готовые отдать голос Генри Уоллесу, и вдруг откуда ни возьмись у них перед глазами возникает большущий портрет Дьюи[24] – это я, между прочим, говорю о членах моей семей, – и они – хрясь! – дергают за рычаг Гарри Трумэна. Гарри Трумэна, который, не ровен час, приведет эту страну к третьей мировой войне, и это их обдуманный выбор! План Маршалла – вот их выбор. Все, о чем они мечтают, – это объехать на кривой козе Организацию Объединенных Наций, изолировать Советский Союз, потом его уничтожить, и все это время вгонять в план Маршалла сотни и сотни миллионов долларов, которые могли бы пойти на поднятие уровня жизни бедных в собственной стране. Но скажите мне, кто изолирует мистера Трумэна, когда он сбросит атомные бомбы на улицы Москвы и Ленинграда? Вы думаете, они не сбросят атомные бомбы на безвинных русских детишек? Ради того, чтобы сохранить нашу удивительную демократию, они не пойдут на это? Еще как пойдут. Вот, послушайте, что пишет этот мальчик. Он еще в школе учится, однако знает о проблемах страны куда больше, чем наши замечательные сограждане в кабинах для голосования.
Никто не смеялся, даже не улыбались. Прислонившись спиной к полкам с книгами, Артур Соколоу тихонько листал том, вынутый из линкольновского собрания Айры, остальные мужчины стояли с сигарами и виски в руках с таким видом, будто ради моих воззрений на проблемы Америки они только и пришли сюда нынче вечером с женами вместе. Лишь гораздо позже я осознал, что коллективная серьезность, с которой они принимали его панегирик в мой адрес, не означала ничего большего, нежели то, как они привыкли уже к взволнованной настырности хозяина дома.
– Вот, послушайте, – сказал Айра, – вот вы только послушайте. Пьеса о католической семье, живущей в маленьком городке, и о местных расистах.
После чего Железный Рин пустился оглашать мои измышления; Железный Рин перевоплотился, его голосом заговорил обычный, добропорядочный американский христианин, которого я себе вообразил, при этом не зная о нем ни бельмеса.
– «Меня зовут Билл Смит, – начал Айра, опускаясь в свое кожаное кресло с высоченной спинкой и забрасывая ноги на крышку письменного стола. – Или Боб Джонс. Или Гарри Кэмпбелл. Неважно, как меня зовут. Имя никого не волнует. Дело не в имени. Я белый, и я протестант, так что обо мне ты можешь не тревожиться. Между мной и тобой нет почвы для столкновений. Я не досаждаю тебе, не беспокою. Нельзя даже сказать, чтобы я тебя как-нибудь особенно не любил. Я тихо зарабатываю деньги в уютном маленьком городке. В Сентервилле. Мидлтауне. Окей-Фоллсе. Давай его название забудем. Оно может быть любым. Назовем его городом N. В городе N многие любят поразглагольствовать о борьбе с дискриминацией. Говорят о том, что надо поломать барьеры, которые держат меньшинства в социальных концлагерях. Однако слишком многие ведут эту борьбу в форме абстрактных рассуждений. Они думают и говорят о справедливости, добре и праве, об американском образе жизни, братстве людей, о Конституции и Декларации независимости. Все перечисленное прекрасно, но это показывает, насколько они далеки от грубой реальности расовой, религиозной и национальной дискриминации. Да взять хоть этот город, наш город N, и то, что здесь случилось в прошлом году, когда католическая семья – они живут от меня по соседству, за углом – обнаружила, что ревностный протестантизм может быть жесток, как Торквемада. Каким был Торквемада, ты помнишь. Цепной пес Фердинанда и Изабеллы. Командовал инквизицией в угоду королю и королеве Испании. Парень, в угоду Фердинанду и Изабелле изгнавший в 1492 году евреев из Испании. Ну да, дружище, ты не ослышался – в тысяча четыреста девяносто втором. То были времена Колумба, ясное дело, времена каравелл «Нинья», «Пинта» и «Санта-Мария», но то были и времена Торквемады. Свой Торквемада в любые времена отыскивается. Возможно, всегда будет отыскиваться… И вот что случилось здесь, у нас, в городе N, в США, под звездно-полосатым флагом, где все люди рождаются равными, да и не в 1492 году…»
Айра перелистал страницы.
– Вот так, дальше тут все в том же духе… ага, вот здесь, это финал. Вот он: финал. Вновь от лица повествователя. Пятнадцатилетнему парнишке хватило смелости все это написать, врубаетесь? Скажите, какой канал, какая станция не побоится дать это в эфир? Скажите, какой спонсор в тысяча девятьсот сорок девятом году не побоится предстать перед генералом Вудом и его комиссией, перед генералом Гувером и его молодчиками из штурмовых отрядов, перед Американским легионом и организацией «Католики ветераны войны», а то еще есть столь же патриотичные «Ветераны войн за границей» и «Дочери Американской революции», да и прочих таких же хватает, и все они не постесняются с ходу обозвать его проклятым красным мерзавцем и пригрозят бойкотировать его драгоценный продукт? Скажите, у кого хватит смелости сделать это, потому что это следует сделать? Ни у кого. Потому что на свободу слова тут всем начхать точно так же, как тем парням, с которыми я был вместе в армии. Они со мной даже не здоровались. Я этого вам не рассказывал, нет? Вхожу в столовую, там две с лишним сотни солдат – вы врубаетесь? – две с лишним сотни, и никто ни здрасьте, ни до свидания, а все из-за того, что я говорил, а еще из-за писем, которые писал в «Старз энд страйпс». На них посмотришь, и такое впечатление, будто Вторая мировая война затеяна исключительно им назло. В противоположность тому, что некоторые о наших милых мальчиках могут думать, у них не было ни малейшего понятия, зачем они там, они вообще не понимали, какого черта им там надо, плевать они хотели на фашизм, на Гитлера – им-то что до него? Попробуй заставь их понять социальные проблемы негров! Попробуй заставь понять, как ловко капитализм ведет дело к ослаблению рабочего движения! Заставь понять, почему, когда мы бомбим Франкфурт, заводы «И. Г. Фарбен» остаются нетронутыми! Может, мне и самому здорово мешает недостаток образования, но то, какие жалкие мозги были у «наших мальчиков», доводило меня прямо-таки до тошноты! «Все это сводится к одному, – внезапно снова обратился он к моему сценарию. – Если тебе нужна мораль – вот она: человек, который попусту мелет языком про расовые, религиозные и национальные группы, – это болван. Он делает хуже себе, своей семье, своему профсоюзу, своей общине, штату и всей стране. Он помощник Торквемады». И написано это, – закончил Айра, сердито бросив листки со сценарием на стол, – пятнадцатилетним подростком!
