Элис Манро - Ты кем себя воображаешь?
— Но теперь все хорошо, — торопливо сказала она.
Они впервые вели такой длинный разговор лицом к лицу.
— Это просто у тебя было чувство вины, — сказал он. — Вполне естественное.
Он погладил ее по руке. Она привычным нежным движением попыталась потереть пальцем его запястье там, где бился пульс. Он убрал руку.
* * *Через полчаса Роза произнесла:
— Ничего, если я все-таки пойду на твой концерт?
— А ты еще хочешь?
— А чем мне тут еще заняться?
Говоря это, она пожала плечами. Веки у нее были опущены, губы надутые, капризные. Она кому-то подражала — возможно, Барбаре Стэнвик, попавшей в аналогичные обстоятельства. Подражала она, конечно, непреднамеренно. Она пыталась выглядеть соблазнительной, холодной и притягательной, чтобы он передумал.
— Дело в том, что мне надо вернуть микроавтобус. Мне надо забрать людей из нашего оркестра.
— Я могу пойти пешком. Скажи мне, где это.
— К сожалению, отсюда все время в гору.
— Я не развалюсь.
— Роза. Поверь мне, послушай меня. Так будет гораздо лучше.
— Ну, если ты так считаешь.
У нее не хватило сил еще раз пожать плечами. Она все еще думала, что, может быть, есть какой-то способ вернуть все назад и начать снова. Начать снова; исправить все, что она сделала или сказала не так; отменить все ошибки. Она уже допустила оплошность: спросила его, что она сказала или сделала не так, и он ответил, что ничего. Ничего. Она тут ни при чем. Просто он не был дома месяц, и это заставило его по-другому посмотреть на все. Джослин. Дети. Ущерб.
— Это всего лишь баловство, — сказал он.
Он коротко подстригся — Роза еще никогда не видела его с такими короткими волосами. Его загар побледнел. Да, он и впрямь как будто сбросил кожу, и это старая кожа, а не он сам когда-то вожделела Розу. Он снова стал бледным, раздражительным, но заботливым молодым отцом, который когда-то в присутствии Розы навещал жену в родильном доме.
— Что?
— То, что мы делаем. Это не что-то большое, важное, неизбежное. Обычное баловство.
— Ты же звонил мне из Принс-Джорджа. — Барбара Стэнвик испарилась, и Роза сама слышала у себя в голосе ноющие нотки.
— Я знаю, что я тебе звонил. — Он говорил как муж, которого пилит жена.
— Ты и тогда уже это решил?
— Да и нет. Мы ведь все запланировали. Разве не хуже было бы, если бы я сказал тебе по телефону?
— Что значит «баловство»?
— Ох, Роза.
— Что ты хочешь сказать?
— Ты знаешь, что я хочу сказать. Если мы доведем дело до конца, ты думаешь, кому-нибудь от этого станет лучше? А, Роза? Честно?
— Нам, — сказала Роза. — Нам станет лучше.
— Нет, не станет. Выйдет ужасная каша.
— Только один раз.
— Нет.
— Ты же тогда сказал, только один раз. Чтобы у нас была память вместо мечты.
— Боже, сколько всякой херни я тебе наговорил.
Он говорил когда-то, что у нее язык как маленькая теплокровная змейка, хорошенькая змейка, а соски как ягоды. Сейчас он не обрадуется, если ему об этом напомнить.
Глинка. Увертюра к опере «Руслан и Людмила».
Чайковский. Серенада для струнного оркестра.
Бетховен. Шестая симфония, «Пасторальная», часть I.
Сметана. Симфоническая поэма «Влтава».
Россини. Увертюра к «Вильгельму Теллю».
Еще много лет при звуках любого из этих музыкальных сочинений Розу охватывал жгучий стыд — словно на нее обрушивалась целая стена и душила грудами щебня.
* * *Прямо перед тем, как Клиффорд должен был уехать на гастроли, Джослин позвонила Розе и сказала, что ее бебиситтерша не смогла прийти. Джослин нужно было на прием к психотерапевту. Роза предложила приехать и посидеть с Адамом и Джеромом. Ей и раньше доводилось это делать. Она взяла с собой Анну. Ехать надо было долго, тремя автобусами, с пересадками.
Дом Джослин отапливался керосиновой печкой на кухне и огромным, сложенным из валунов камином в маленькой гостиной. Печка была вся заляпана; из камина сыпались апельсиновые корки, кофейная гуща, обугленные куски поленьев и пепел. Подвала в доме не было, и сушильной машины для белья тоже. Погода стояла дождливая, и все сушилки — натянутые под потолком и раскладные, стоящие на полу, — были увешаны сырыми серыми простынями и подгузниками, заскорузлыми полотенцами. Стиральной машины в доме тоже не было. Джослин все это стирала в ванне.
— У них нет стиральной и сушильной машины, зато она ходит к психотерапевту, — сказал Патрик, которому предательница Роза порой рассказывала то, что, как она знала, ему будет приятно услышать.
— Да она с ума сошла, — сказала Роза.
Это рассмешило Патрика.
Но Патрику не нравилось, что она сидит с детьми Джослин.
— Ты как будто на побегушках у нее, — сказал он. — Удивительно, что ты еще полы ей не моешь.
Правду сказать, она их уже мыла.
Пока Джослин была дома, беспорядок выглядел целенаправленно и впечатляюще. Стоило ей уйти, и он становился невыносимым. Роза принималась за работу — брала нож и скребла древние напластования засохших детских кашек на кухонных стульях, драила кофейник, протирала пол. Часть времени она оставляла на изыскания. Она заходила в спальню — приходилось остерегаться Джерома, развитого не по годам и вредного мальчика, — и смотрела на белье и носки Клиффорда, скомканные и засунутые в ящики вперемешку со старыми лифчиками Джослин для кормления грудью и рваными поясами для чулок. Она посмотрела, не лежит ли на проигрывателе пластинка: вдруг это что-то такое, что наводит Клиффорда на мысли о ней, Розе.
Телеман. Нет, вряд ли. Все равно она включила пластинку, чтобы услышать то, что слушал Клиффорд. Она пила кофе из грязной чашки, надеясь, что за завтраком из нее пил он. Она прикрыла крышкой запеканку из испанского риса, которой он ужинал накануне. Она искала следы его присутствия (он не пользовался электробритвой, а брился по старинке, с мыльным раствором в деревянной чашке), но верила, что его жизнь в этом доме, в доме Джослин, лишь притворство, лишь ожидание, как ее собственная жизнь в доме Патрика.
Когда Джослин возвращалась домой, Роза чувствовала, что надо бы извиниться за сделанную уборку, и Джослин — ей не терпелось поговорить о своей схватке с психотерапевтом, в которой она видела сходство с собственной матерью, — соглашалась, что эта мания уборки, безусловно, проявление малодушия и что Розе лучше бы самой походить на терапию, если она хочет от этого избавиться.
Джослин шутила; но, возвращаясь с капризничающей Анной на трех автобусах домой, где еще ничего не было готово на ужин для Патрика, Роза пыталась понять, почему она всегда оказывается виноватой: ее не одобряют ни соседи — за наплевательское отношение к домашней работе, ни Джослин — за нетерпимость к естественному хаосу и побочным продуктам жизни. Чтобы примирить себя со всем этим, Роза стала думать о любви. Ее любят; не супружеской любовью, из чувства долга, но безумной, преступной; а соседок и Джослин так не любит никто. Эту мысль Роза использовала, чтобы примирить себя с чем угодно: например, с той минутой, когда Патрик поворачивается к ней в постели, снисходительно цокнув языком, — так он давал понять, что на время отпускает ей все ее грехи и сейчас они будут заниматься любовью.
* * *Все разумные, порядочные доводы Клиффорда никак не подействовали на Розу. Она видела, что он ее предал. Она никогда не просила у него разумности и порядочности. Она смотрела на него, сидя в актовом зале средней школы в Пауэлл-Ривер. Смотрела, как он играет на скрипке — сосредоточенно, с тем вниманием, какое он когда-то направлял на нее. Роза не понимала, как она будет без этого жить.
Среди ночи она позвонила ему, из своей гостиницы — в его.
— Пожалуйста, поговори со мной.
Секундное молчание.
— Ничего, — произнес Клиффорд. — Ничего, Джосс.
Должно быть, у него номер на двоих с коллегой и тот проснулся от звонка. Вот Клиффорд и притворялся, что говорит с женой. А может, и впрямь спросонья принял ее за Джослин.
— Клиффорд, это я.
— Ничего. Ничего, не расстраивайся. Ложись спать.
Он повесил трубку.
* * *Теперь Джослин и Клиффорд живут в Торонто. Они уже больше не бедные. Клиффорд добился успеха. Его имя мелькает на конвертах пластинок и звучит по радио. Его лицо — а чаще его руки, когда он трудится над своей скрипкой, — показывают по телевизору. Джослин после многократных диет похудела, на голове у нее теперь стрижка и укладка; волосы разделены на прямой пробор и расходятся от лица двумя дугами, словно два белых крыла поднимаются от висков.
Джослин и Клиффорд живут в большом кирпичном доме на краю живописного оврага. На заднем дворе у них установлены кормушки для птиц. Еще у них в доме есть сауна. Клиффорд подолгу там просиживает. Он надеется, что это спасет его от артрита, которым страдал его отец. Артрита он боится больше всего на свете.
