Теодор Рошак - Киномания
— Ты ни на что особенно не рассчитывай, Джонни, — предупредила меня она. — Если нам повезет — продадим десяток билетов.
С «Иудой» мы добились гораздо большего. Заявленный как важная находка, он собрал полный зал на вечернем воскресном показе. Сдвоенный сеанс из «Удара Потрошителя» и «Агента оси» (первого и последнего из голливудских фильмов Касла) собрал всего девять зрителей, и только трое остались на второй фильм после просмотра первого — дергающегося, темного, с почти неразборчивым звуком. Следующий вечер был еще хуже — такой плохой, что я чуть было не заболел. «Из человека в монстра» и «Тени над Синг-Сингом» собрали аудиторию в шесть человек. Мы даже заслужили благодарность — один из завсегдатаев «Классик» задержался после сеанса, чтобы заметить:
— А я все думал, зачем вы крутите этот старый хлам.
— А ты и правда думал, что будет хлам? — настороженно спросила она.
— Конечно.
— А что ты думаешь теперь?
— Хлам он и есть хлам. Но теперь я понимаю, на что вы намекаете в программке. Тени. Все дело в тенях, правда? Странно. Меня теперь кошмары будут мучить по ночам.
— Да? А почему?
— Мне кажется, я каким-то образом понял, что значит сидеть в камере смертников. Жуть. В особенности если, как тут сказано в программке, из фильма так и не становится ясно, за что приговорен заключенный. Это лучшая роль Тома Нила{137} из тех, что я видел.
Этот парень увидел как раз то, что мы хотели, чтобы он увидел. А скорее то, что хотела Клер — ведь я просто записывал под ее диктовку. Она сравнивала операторскую работу в «Тенях над Синг-Сингом» с картинами Караваджо, у которого есть такие темные полотна, что глаза начинают болеть. Но вы все же всматриваетесь — вам кажется, там есть что-то такое, что вы не хотите пропустить. «Караваджо рисует комикс с Диком Трейси{138}», — вот как сказала об этом Клер.
На следующий вечер был почти полный зал — мы показывали «Графа Лазаря» и «Поцелуй вампира». Это были старые дешевые ужастики, но с некоторым ностальгическим духом. Люди помнили их по детским утренникам или телепрограммам «Окно в кино». Такой поворот воодушевил меня, но ненадолго — до начала первого фильма. В этот момент произошло нечто такое, отчего вечер чуть было не обернулся катастрофой, — досадная неприятность, но она придала нашему самодеятельному фестивалю важность, которую мы даже и предвидеть не могли.
Началось все с того, что пять минут спустя после начала «Графа Лазаря» в зал влетела крупная растрепанная женщина. На ней было кричащее цветастое платье, плотно обтягивавшее бюст и бедра. Волосы были взбиты в высокий начес, выбеленный до того, что вполне мог бы светиться в темноте. Она прибежала просить о помощи. Сперва просила, потом требовала — высоким, жалобным голосом, который звучал как плохое подражание Ширли Темпл{139}, умоляющей о чем-то капитана Января. Чем требовательней становились ее интонации, тем сильнее выпирала пышная грудь. Наконец мы с Клер пошли с нею. Снаружи, у ступенек, которые вели вниз с улицы, сидел похожий на труп старик — ни дать ни взять, мешок костей в кресле-каталке. Бледный и изможденный, он наверняка весил не больше, чем десятилетний ребенок, но его размеры объяснялись не только худобой. Через мгновение я понял, что это карлик. Ноги его едва свешивались с сиденья кресла. Он шумно затягивался своей сигаретой, а между затяжками сипел, как паровоз, отчего я не мог разобрать ни слова из его речи. Когда я все же напряг слух, оказалось, что он изливает поток обвинений и ругательств. «Что это у вас такое, черт побери? — вопрошал он. — Может, склеп? Кинотеатр в подвале! Что за чертовщина тут творится?»
За креслом старика стоял японец, по виду еще более древний, в помятой шоферской форме. Между морщинами, бороздившими его лицо, проглядывало выражение безграничной усталости. Стоял душный летний вечер, но, несмотря на это, человек в кресле был плотно укутан в одеяло; правда, его трясло и под одеялом, но скорее не от холода, а вследствие болезни. Потешная шляпа с загнутыми вверх полями была напялена по самые уши, растопыривая их как маленькие розовые крылья. Лицо между ушами своим выражением напоминало голодную птицу, морщины и шрамы избороздили его от бровей до подбородка. Сигарета, торчавшая из уголка рта, казалось, приросла к его физиономии.
Старик, не переставая, хрипел и бормотал что-то, а мы вчетвером (Клер, женщина, шофер-японец и я; на меня-то и легла основная нагрузка) потащили кресло вниз по ступенькам в так называемый вестибюль «Классик»; никакой благодарности мы за это не получили. Присев, чтобы приподнять кресло, я оказался почти вплотную со стариком и тут заметил пару тоненьких пластмассовых трубочек, проложенных по щекам и исчезающих в носу. Они шли из пристегнутой к креслу кислородной подушки. Она-то и отмеряла порции воздуха, подававшиеся в легкие. С каждым качком подушка производила едва слышное шипение.
Когда Клер сообщила женщине, что сеанс уже начался, старик заворчал:
— Я не собираюсь платить полную цену за полкартины.
— Вы опоздали всего на пять минут, — сказала Клер.
— Начало — самое лучшее, — отбрил ее старик. — Полностью не плати, — сказал он женщине. Из-под одеяла показались две трясущиеся руки, чтобы начать тяжкий труд по замене догоревшей сигареты на новую. Новую подал шофер-японец, он же поднес и зажигалку, — Скинь четвертак или пятьдесят центов, слышишь?
— Бог ты мой! — пробормотала Клер, понимая, что его скрипучий голос прекрасно слышен в зале, — Я впущу вас обоих на один билет. Вы довольны?
— И его тоже, — сказал старик, указывая на шофера. — Мой телохранитель. Я без него и шагу не делаю.
— Ладно, ладно, — согласилась Клер, — Только чтобы не курить.
— У вас нет мест для курящих? — спросил старик, уставившись на нее удивленным взглядом.
— Места для курящих на улице — вы только что оттуда.
— Тьфу! Что это за кинотеатр такой?
— Маленький, с низкими потолками и паршивой вентиляцией. Если не нравится — я вас не держу.
Недовольно бормоча, он набрал полные легкие дыма, который исчез там навсегда, потом шофер взял у него сигарету и выбросил. Женщина заплатила за один билет, а затем, неловко маневрируя, покатила кресло через занавешенный вход в зал.
Больше до самого конца фильма опоздавших не было слышно, разве что старик все время кашлял и отхаркивался. Когда экран наконец потемнел, он издал насмешливый вопль.
— Свиньи! — выкрикнул он скрипучим фальцетом, — Грязные свиньи! И это называется — показывать кино? Это помойка какая-то! Тьфу на вас! — Женщина вывезла его назад в вестибюль, где он смерил Клер полным холодного презрения взглядом, — Вы тут не Макса Касла показываете, вы тут тащите кинопленку через мясорубку, вот что вы делаете. Я завтра утром первым делом через суд потребую, чтобы этот ваш клоповник опечатали. Я вас закрою!
Старик выплевывал свои обвинения с невыносимо ядовитым бруклинским акцентом, слова вылетали у него из той стороны рта, в которой не была зажата незажженная сигарета. Его теперь трясла такая злоба, что он вполне мог вывалиться из кресла. Женщина усадила его поглубже, а шофер поднес спичку к изжеванному огрызку сигареты. Он успокоился ровно настолько, чтобы сделать спасительную затяжку, а потом его стал душить кашель.
Клер отсчитала стоимость билета и, нетерпеливо суя деньги в руки женщине, выпроваживала троицу из кинотеатра.
— Ну уж нет, — гнул свое старик. — Ты от меня не откупишься. Я говорю, что закрою вас — и это вам не шутки. Я вам не позволю делать какой-то винегрет из моей работы.
— Из вашей работы?
— Моей и Макса. Мы с ним были вот так, — Он высунул из-под одеяла два скрещенных пальца. — Он был гений. А вы из него там вырываете сердце. Я вам не позволю это делать.
Клер, прищурившись, смотрела на него; гнев ее внезапно исчез.
— А вы кто? — спросила она.
— Липски, — бросил старик в ответ, — Будто это вам что-то говорит.
— Арнольд Липски?
Старик замолчал на несколько мгновений, в недоумении глядя на Клер.
— Да, так.
— Зип Липски?
— Верно.
— «Дорога славы»? «Чемпион Джонни»? «Симфония миллиона»?
Сердитая гримаса, словно вытравленная на его лице, стала таять. Она изменилась не очень сильно, но достаточно, чтобы под ней проступило подозрительное любопытство. Очертание его губ стало мягче, отчего сигарета упала на складки одеяла. Шофер принялся ее искать, нашел и снова вставил старику в рот.
— Вы меня знаете? — спросил он.
— Один из трех лучших операторов мира.
— Да? — Его глаза прищурились агрессивно-вопросительно, — А кто двое других, хотел бы я знать?
Клер, не моргнув глазом, ответила:
— Тиссэ… и Фрейнд.{140}
