Владимир Маканин - Две сестры и Кандинский
— Я начинающий э-э-электрик.
— Забыл снег и забыл лошадку?
— З-забыл.
Артем умилен. Еще одна встреча с прошлым!
Подумать только! Этот мелкий, этот заикающийся Коля, сам того не ведая! невольно! случаем!.. попортил Артему Константе карьеру политика. Исцелил меня! Сломал всемосковскую харизму.
Ах, память, память!.. Сколько же либерального нашенского наива было в тех честных объяснительных (и таких обстоятельных!) записках, которые стартовавший политик Артем Константа сам принес в ГБ!.. Из открытости! из лучших побуждений!.. В их отдел по искусству!.. Чтобы прояснить им, гэбистам (тоже ведь люди!), всю правду и всю боль надвигающейся и уже востребованной живописи.
— Ты хорошо выглядишь, Коля. Откормили тебя.
Юнец молчит. Возится с проводкой.
— Ну-ну! Поговори со мной… Что делаешь?
— П-починяю электричество.
— А что случилось?
— Один тут наработал. У-умник. Провода дергал… Тоже г-г-гость был.
Ольга от стола вновь подает голос:
— Коля. Не хами.
— Я з-заика. Мне можно.
На секунду репродукция осветилась. Есть контакт.
Артем готов похвалить: — Так ты что? разбираешься в электричестве?
— Нет… Н-не разбираюсь.
— Зачем же берешься чинить, если не разбираешься?
— М-мужчина в доме.
Артем, сорокалетний мужчина с неопределившимся домом, смеется:
— Хороший ответ, Коля.
А вот и напористые Женя и Женя. Молодежь воюет, каждый за свое. Тотчас оттеснив Колю, Женя и Женя заняли пятачок ожившего пространства.
— Артем Константинович!.. Артем Константинович!
— Мы готовы! Мы готовы!
— Вижу… Что это вы обвешаны, как матросы в революцию?
У них (и на них) диктофон, портативный магнитофон, блокноты, ручки… Фотоаппарат! Еще и клеенчатый «метр» у Жени-девушки, висит змеей на ее шейке! — узкая мягкая лента с нанесенными черточками и цифрами.
— Мы готовы. Фиксируем место раздумий.
Тотчас становятся на пыльные коленки. Замеряют. Ползают, нацеленно натягивая по полу клеенчатый «метр». Фотографируют… Так и этак осваивается выявленная и уже обнаженная святая пядь.
Артем стоит, скрестив руки. Возможно, ему хочется побыть с Ольгой наедине. Он не решил. Он сам не знает.
— Женя и Женя, сосчитайте, сколько там шагов. Зачем нам метры?.. Шаги! Конечно шаги! И за сколько секунд! — кричит он. — Неторопливый шаг в оба конца должен бы обернуться… если с остановками… в минуту-полторы.
— Мы поняли! Поняли!
— Сколько же в сумме я намотал шагов до этого угла! и до этих захлебывающихся буйных красок!.. Ольга!..
— Да, Артем.
— Эта работа, кажется, двадцать пятого года. «Интимное сообщение»? Да?
— Да…
Женя и Женя: — Мы измерим!.. Мы проверим!
А Ольга расслышала в его вопросе осторожное приглашение к их давнему и, конечно, сильно заржавевшему разговору… Зов бывшего возлюбленного. Надо ли?.. Надо ли оказаться к нему сейчас на полшага ближе? и на градус теплее?
Сестры меж собой.
— Оль?.. Почему ему так важно, сколько там получилось шагов? Зачем эти кретинские замеры?
— Не знаю.
— Оль. А если бы Артем сказал, что он вел счет, сколько дней и ночей он без тебя плохо спал…
— Не знаю.
— Но он уже не политик. Оль! Он действительно зажегся прошлым. Взволнован! Это очевидно!
— Он еще не разобрался… от чего именно он зажегся — от меня или от возродившейся Речи о цензуре?
— И то и другое — интим?
— Не знаю.
— Оль. Поедем в Питер. Там чище.
— Ты опять за свое. Милая моя сестренка. Чего новенького ты ждешь от этих поездок?.. Ты там была совсем недавно.
— А если тянет.
Инна, смекнув, уходит:
— Пойду разберусь, что там со свежими простынями. Одной, кажется, не хватает.
Такая вот неизбежность. Такой медленный шаг!.. Ольга направляется вдоль ряда красочных репродукций. Как бы приглашая посетителя к прогулке по музею.
Артем присоединяется. Помолчав, неловко спрашивает:
— Как ты жила?
— Хороший вопрос, Артем.
— Извини… Я по-воронежски. Но надо же спросить. Ты одна?
— Одна.
Артем спохватился — не знает, как продолжить и чем бы поинтересоваться еще.
— А что для тебя и для Инны этот заикающийся мальчишка? Этот Коля?
— Ничего особенного. Прибился — и живет.
— Не учится и не работает?
— Нет.
Ольге, как оказалось, тоже нечем продолжить соскальзывающий разговор.
— Странный мальчишка. Вдруг исчез. Оказывается, болел. Его где-то даже побили… Залез в чью-то опустевшую подмосковную дачу. Валялся, отлеживался там. Больной!.. Озлобленный… Голод и холод в конце концов пригнали его снова сюда.
— Я почувствовал по его ответам. Он не очень адекватен.
— После болезни.
Женя и Женя подбежали к кое-как разговорившейся паре:
— Мы записали про тот угол. И про шаги вместо метров записали.
Артем сердится: — Сотрите.
— Ни за что!.. Артем Константинович! Ни за что!
— Сотрите чепуху.
Но Женя и Женя в негодовании вопят, прыгают на месте.
Ольга: — Пойду.
Артем: — Куда ты? Зачем?
— Разбираться с простынями. И с одеялами.
*Артем возле мольберта Коли Угрюмцева:
— Н-да… А ведь был славный зимний пейзажик… Лошадка запряженная. И много-много снега.
*Батя один за столом. Вздремнувший, он вдруг очнулся. Делает глоток-другой остывшего чая. Оглядывается по сторонам и спрашивает:
— Где я?
Сестер не видно. Никого рядом. Зато вокруг, одна к одной, картины. Яркие радостные краски. Сама жизнь!
Батя негромко, все еще в полусне:
— Хоть бы раз до конца понять… Что он шептал… Целый год отдал бы. Из оставшихся стариковских дней… Провожая меня на поезд… Точно как в камере. Мы обнялись. И вспышка в памяти… Филолог, который невстреча…
Ощупывает пальцами глаза:
— Я вообще не плачу. Глаза намокли… С его туманных слов… С его неслышных, тихих, шепотных слов, которых боялись конвоиры. Боялись даже обсевшие нас уголовники. Сколько жару! Как он шептал!..
Мигнув во всех комнатах разом, вдруг погас свет. Как хорошо… Заодно и память отстала. Спрыгнула где-то, сука!.. Заодно с ней и ссучившиеся от долгой жизни огрызки… мыслей… осколки, остатки, ошметки… что там еще?.. Обмылки, объедки… вот!.. окурки мыслей!.. Обрывки скачущих туда-сюда мыслишек отступили — оставили старика… и дали ему сон.
Какое чудо этот провальный сон!
2
Им не пришлось поддерживать общение в темноте. Голос Ольги как одомашненный приказ: «Коля, чини!.. Как хочешь, а чини!» И свет загорелся, вот он!.. этот скоро вспыхнувший свет!
Ольга с книгой в руках. Она, кажется, не против посидеть, полистать, почитать.
Неподалеку от нее Артем с его неопределенно активными вопросами… Бывший политик. Бывший жених… Ольга с книгой в руках достаточно строга. Но возможно, это лишь маска. Так бывает. Женское сердце любит помедлить, подтаять.
Плюс это совпадение, эта нелепая годовщина вдруг ожившей Речи о цензуре — ночь в ночь с их скромной годовщиной!
— Погоди, не читай, Оль.
Артем настаивает на общении:
— Меня тянет повспоминать. А куда еще? Куда с памятью деться?.. Ностальгия, Оль, — мотор зрелой жизни, зрелого ума… Зрелого сердца, наконец!
— Зрелое сердце — это круто.
Артем смеется: — По-воронежски.
Он закрывает ей книгу, но Ольга упрямится, удерживая нужную страницу ладонью. Зачем спешить, Артем?
— Оля. Когда рождалась эта чертова речь, мы с тобой были здесь, подумать только! Здесь!.. В тот самый день!
— В тот самый вечер.
— Ну да. В тот вечер…
— Я бы еще уточнила — в тот поздний вечер. В очень-очень поздний вечер, пока он не перешел в утро.
— Да, да, Оля, вспоминай — в тот долгий вечер. Подробности, увы, испаряются. Подробности не живучи… Где они? Их так мало… Женя и Женя, вы пишете?
Женя-девушка уже щелкает кнопками магнитофона: — Пишем. Пишем.
Они, юные, подслушивают с озабоченной, милой и пока еще стеснительной улыбкой — будущие журналюги!
Ольга: — Ладно. Подскажу… Мы в тот вечер пили вино… Вдвоем, конечно… Массандровское красное. Подробность?.. Ты, Артем, принес вино сюда, в К-студию. В портфеле принес.
— Вино? Правда?.. То-то я был переполнен разнонаправленными эмоциями. То-то был взволнован!.. Я, возможно, уже с вечера чувствовал, что в этой нечесаной башке возникает нечто удивительное.
Застолье, плавно переходящее в ужин — Инна неслышно раскладывает приборы. Прикидывает, кто где сядет. Не тревожа заснувшего в кресле Батю.
