Доминик Смит - Прекрасное разнообразие
Мы с ней любили забраться в какую-нибудь нору и лежать там, тесно прижавшись друг к другу, — в том шалаше из соломы, в мастерской или даже у нее под кроватью. В таком укромном месте было слаще целоваться. Даже когда я мечтал о нашей будущей роскошной жизни — о том, как мы заживем в огромном поместье, — я всегда представлял себя и Терезу уединившимися где-нибудь в кладовке или под лестницей.
Но сегодня, забравшись с ней под стол в мастерской, я никак не мог избавиться от надоедливых мыслей, которые все время возвращались к отцу. Я воображал, как он сидит сейчас там, в доме, страдая от головной боли и сыновней неблагодарности.
Моя рука гладила живот Терезы, поднимаясь все выше. Она лежала, отвернув голову к окну. Я тоже взглянул туда и увидел бериллово-темные сумерки. Из здания института долетали отдельные звуки: сдвигали стулья, люди прощались. Вечер заканчивался, юным гениям музыки и математики пора было спать. Но только не нам. Мы не уснем, если только я смогу наконец справиться со своей головой и полностью отдаться этому поцелую.
Тут внезапно раздался голос Терезы — резкий, как удар ножа:
— Я должна тебе кое-что сказать.
Моя рука замерла.
— Говори.
Она по-прежнему не смотрела на меня, но я чувствовал ее дыхание.
— У твоего отца в голове есть какое-то затемнение, — сказала она. — Величиной со сливу. Похоже, об этом никто не догадывается.
Отец ни разу не сходил к врачу, с тех пор как окончил школу. Докторов он презрительно называл «автомеханиками».
— Я заметила это еще в самый первый раз, когда он привез тебя в институт, — продолжала Тереза. — Потом увидела это более четко, когда мы ездили есть оладьи. А сегодня разглядела окончательно.
Из меня как будто выпустили воздух.
— Но может быть, я и ошибаюсь, — добавила она. — Хотя вряд ли.
— Величиной со сливу? — сумел выговорить я.
— Да.
Я сел и потянулся за рубашкой. Снаружи донеслись голоса, потом хлопок автомобильной дверцы и скрежет колес по гравию.
— Мне очень жаль, — сказала она.
Я вылез из-под стола и медленно распрямился. Голова шла кругом, мне пришлось опереться о стол.
— Может быть, ты все-таки ошибаешься? — спросил я.
Она тоже вылезла из нашего убежища. Повисла пауза. В мастерской было уже совсем темно, я видел только белки ее глаз.
— Вряд ли, — повторила она.
Я застегнул рубашку и вышел наружу. Тереза последовала за мной.
Толпа в столовой значительно поредела, осталась только кучка подвыпивших посетителей. Мы молча подошли к моим родителям и Уиту. Они сидели на складных стульях и обсуждали новую программу ресайклинга: надо ли теперь перевязывать картонные коробки бечевкой, прежде чем выставить на тротуар, где их заберет мусороуборочная машина? Уит и мистер Фенмор поглядывали на часы: было уже поздно. Отец разглядывал свои ботинки. Я чувствовал, что Тереза поставила правильный диагноз, и не мог оторвать взгляда от его затылка. Там пряталось нечто, распространявшее вокруг себя разрастающиеся клетки, хаос нейронов.
«Призрачная частица, — подумал я. — Она ждала там все это время».
29
Всю первую неделю апреля 1988 года я мучился, не решаясь рассказать отцу о его болезни. После того вечера я несколько раз звонил домой и чуть не сказал все маме. Я убеждал себя, что она должна это знать. Но как только она принималась жаловаться на жизнь с отцом — то он ходит по гостиной глубокой ночью, то из его кабинета гремит на весь дом этот невозможный джаз, то пьет молоко прямо из упаковки, без стакана, — я откладывал разговор до личной встречи. Мне казалось, что я обязан сказать все ему лично.
Перед Пасхой родители и Уит решили отвезти нас с Терезой в недавно открывшийся в Де-Мойне новый планетарий. Мы ехали на машине целый час, чтобы увидеть, как по внутренней поверхности купола движутся планеты и звезды.
Уит, который довез нас туда по шоссе I-80, говорил, что планетарий — это такая «звездная часовня». Поездка была, разумеется, его идеей. Я сидел впереди, рядом с ним, а Тереза — сзади, между моими родителями. По дороге они расспрашивали ее о планах на каникулы и обсуждали необыкновенно холодную погоду. Тереза той же ночью улетала в Чикаго, к своей семье.
Часам к четырем мы добрались до центра Де-Мойна. Небо было скрыто выцветшими облаками. Город разукрасили к Пасхе: на витрине хозяйственного магазина выстроились корзины с цветами, в мексиканском ресторане мигала иллюминация. Семейная пара с детьми рассматривала витрину универмага. Уит, стоя на светофоре, просигналил им и помахал рукой. Отец семейства помахал в ответ. Некоторое время мы ездили кругами по центру, пытаясь отыскать планетарий. Уит успокаивал нас тем, что он туда звонил и что это учреждение точно существует и сегодня работает.
Наконец мы припарковались возле методистской церкви. Наискосок от нее и обнаружилось здание планетария: старый кинотеатр, крышу которого заменили на алюминиевый купол. Металлический пузырь, возвышавшийся над зданием постройки 1920-х годов, выглядел очень странно. Мы купили билеты в старомодной кассе-будочке, и нас провели внутрь. Народу было довольно много, в основном родители с маленькими детьми. В холле располагался буфет, в котором продавали попкорн. Мы с Терезой переглянулись: прекрасное развлекательное заведение для дошкольников. Уит выстоял очередь и притащил два ведерка попкорна.
— Говорят, они тут показывают Большой взрыв! — объявил он, вручая одно из ведерок Терезе. — Такое без попкорна смотреть нельзя, правда, ребятки?
Когда он отошел к отцу, Тереза сказала мне вполголоса:
— Твой родители чуть не усыпили меня своими разговорами.
В другое время я, наверное, нашел бы эти слова забавными и в ответ воспроизвел бы, например, монологи Уита о космосе, но сегодня ее реплика показалась мне грубой. Я заподозрил, что для Терезы люди перестают существовать после того, как она определяет их диагноз. Неужели она воспринимает окружающих всего лишь как «пораженные легкие из Талсы» или «дырявая печень из Джерси-Сити»? Я взял из ведерка горсть попкорна и отвернулся от Терезы.
Зал планетария оказался небольшим. На высокой платформе напротив друг друга стояли два ряда кресел, почти таких же, как в кино, но откинутых назад, чтобы легче было смотреть вверх, на внутреннюю поверхность купола. Посетители занимали места. Все это время откуда-то сверху доносилась тихая, какая-то неземная музыка. Я сел рядом с отцом: я еще не знал, когда именно я скажу ему то, что должен был сказать, но держался к нему поближе. Отец с облегчением положил голову на подголовник кресла: было видно, что он уже устал. Я попытался завязать с ним разговор и в какой-то момент почувствовал, что смотрю на мир его глазами. Мне, как и ему, хотелось без всяких мыслей уставиться в белый потолок и ждать, когда там появятся созвездия, а вместо этого приходилось поддерживать разговор. В чем была причина такого состояния? В тяжести, которую он носил в голове? Или просто ему было интереснее с самим собой, чем с другими людьми?
— Как дела у тебя в университете? — спросил я.
Он чуть повернул ко мне голову и ответил:
— Нормально. Сейчас читаю курс по квантовой механике. Студенты неплохо соображают.
Отвечая, он как-то сжался, словно мой вопрос поменял нас ролями, и теперь не я, а он был ребенком, обязанным отвечать на вопросы взрослых. Он вытянулся в кресле, положил ногу на ногу и спросил:
— А у тебя-то все в порядке?
— Да, все отлично.
— Последний год в школе. Дальше надо в университет поступать.
— Я отослал документы. Скоро пришлют ответы.
— Они часто отвечают наобум.
Повисла пауза. Потом он сказал:
— Ты меня извини за то, что я наговорил в тот вечер. В конце концов, это твоя память и ты можешь делать с ней все, что хочешь.
Конечно, он вовсе так не думал, а всего лишь повторял мамины слова.
— Вообще-то, я не собирался пересказывать сериал, — сказал я. — Это как-то само собой вышло. Для моего мозга эти сериалы вроде конфет — пища любимая, но вредная.
Музыка начала стихать, а свет — тускнеть. По мере того как сгущалась темнота, на потолке высвечивалось все больше пятнышек. Наконец масса светящихся точек превратилась в Млечный Путь, и у нас над головами развернулась картина звездного неба. Глубокий, как у священника, голос объявил:
— Такова наша Вселенная сейчас. Но она не всегда была такой…
Над нами на огромной скорости пронесся астероид. За ним посыпался метеоритный дождь. Заклубились облака, а затем все исчезло, и осталась только одна сияющая точка.
— Так было непосредственно перед Большим взрывом, — объявил голос.
Отец, чуть повернувшись ко мне, шепнул:
— Первая водородная бомба.
Диктор рассказывал о взрыве таким тоном, который больше подошел бы фильму о Второй мировой войне.
