Федерико Андахази - Книга запретных наслаждений
«Крошка» Эннелин обладала статью и грацией кабана, и другие животные вряд ли пустили бы ее в свой загон.
По счастью, возмутительная речь Иоганна, произнесенная шепотом, почти что in pectore,даже не достигла ушей Густава, который продолжал оглашать свой приговор:
— С другой стороны, в Майнце моей дочери и жить небезопасно. Народ, конечно, все забывает, однако недовольство тамошними аристократами, быть может, не совсем еще сошло на нет.
Густав фон дер Изерн Тюре встал, обошел вокруг своего будущего зятя и суровым тоном объявил:
— Вы будете жить здесь, в моем доме. И это не рекомендация, не предложение и не просьба. Я не позволю разлучать мою дочь с семьей. И вот еще что не подлежит обсуждению: оплата работ по переделке западного крыла будет производиться за счет приданого. Как я уже и сообщил, и это определенно указано в брачном договоре, крыша над головой — основополагающая часть заботы о супруге.
Гутенберг мрачно кивнул в ответ. И все-таки этой беседе было суждено стать не последней битвой в войне, которую объявил граверу из Майнца Густав фон дер Изерн Тюре.
11
Недели перед свадьбой принесли с собой ураган новостей. Казалось, все наконец движется по планам Гутенберга. В назначенный день Иоганн явился в мастерскую Заспаха; и, разумеется, плотник, как человек обязательный, поджидал его с тремя сотнями металлических деталей, выполненных в соответствии с заказом. Гутенберг точно так и воображал себе эти изделия: деревянные кубики служили опалубкой для вытянутых металлических прямоугольников. Конрад Заспах с интересом наблюдал за радостью на лице самого загадочного из своих клиентов:
— Вот твои слепые заготовки.
— Нет слепца хуже, чем тот, кто не желает видеть.
— Да я и вправду лучше закрою глаза, чем стану соучастником твоего безумия.
— Ну что ж, так оно и лучше, — приговаривал Гутенберг, придирчиво разглядывая одну заготовку за другой.
Затем он уложил детали в аккуратный деревянный ящик, который Заспах изготовил для него точно по размеру, и через минуту уже бросился прочь, как будто времени у него было в обрез. Пробежав по улице метров десять, Гутенберг вдруг вернулся к мастерской и с порога крикнул Заспаху:
— Через неделю я вернусь за прессом, — надеюсь, он уже будет готов!
Конрад презрительно махнул рукой и вернулся к работе.
В ту же ночь посреди руин аббатства Гутенберг принялся обрабатывать заготовки. Он гравировал буквы на металлических краях, подражая рукописной Библии. Работать с железом было куда тяжелее, чем с деревом. Зато и результат смотрелся много лучше: очертания литер проступали более четко. Затем гравер проделал ту же операцию с медными брусками, и эффект оказался еще лучше: с одной стороны, медь была мягче железа и легче поддавалась обработке, с другой — этот пластичный металл был более послушен человеческой руке. И вот наконец Гутенберг обратился к свинцовым брускам, использовав при этом новую методу: вместо того чтобы работать резцом, мастер принялся плавить металл. И результат превзошел все ожидания: свинец поддавался гравировке легче, чем дерево, обладал прочностью всякого металла и при этом был мягок и ковок.
Охваченный детским азартом, Гутенберг составил первую строчку из металлических литер. Из железных он сложил слово «Иоганн», из медных «Генсфляйш», а из свинцовых — «Гутенберг». И хотя настоящий его пресс был еще не готов, переделанный масличный жом вполне годился для первой печатной пробы. Иоганн выложил строку в наборный ящик, поместил под пресс и кинулся искать чернила. Когда Гутенберг открыл флакон, лицо его исказилось от ужаса: от чернил остался только сухой порошок, который невозможно было выколупать. Иоганн поискал бутыль с маслом, чтобы изготовить хоть каплю чернил, но и бутыль была пуста. Он осмотрел все свои склянки и бутылки — припасов не осталось. Он опустился на колени и зашарил в самом дальнем углу своей кладовой, где хранил сосуды с различными пигментами: и здесь ничего, только бесцветный воздух. И тогда Гутенбергу пришлось признать, что все его запасы исчерпаны. Гравер решительным шагом направился в тайник, в котором держал свои сбережения. Но и шкатулки его были пусты: все деньги ушли на оплату труда Конрада Заспаха. Гутенберг снова был полностью разорен. И в довершение всего он вспомнил, что подходит срок его отчета перед Андреасом Хайлманном, снабжавшим его бумагой. Тогда Гутенберг решил, что настало время для нового свидания с невестой.
Эннелин была как громадный сундук, наполненный добродушием, любовью и — что особенно важно — деньгами. Достаточно было нежно прикоснуться к ее руке, произнести ласковое слово — и тогда ее сердце и ее шкатулка раскрывались настежь. Эта женщина расплачивалась за любую ласку золотыми сережками, за страстное признание — серебряным медальоном, за каждое объятие — горстью гульденов. Она была даже готова на поцелуй до свадьбы, однако Иоганн как мог избегал этих обвислых губ, похожих на брыли мастифа, — он говорил, что не хочет раньше времени лишать свою нареченную невинности. Она знала, что ее будущий супруг трудится со всей набожностью и без какого бы то ни было личного интереса ради приумножения Слова Божьего, — то была благороднейшая из задач, которую не оплатишь никакими деньгами. И все-таки Эннелин настаивала на своем щедром участии, несмотря на сопротивление суженого, который, впрочем, в конце концов всегда соглашался.
Итак, приобняв неохватную фигуру своей невесты, Гутенберг разжился деньгами на покупку большого количества солей железа. В обмен на достаточно нежное «любовь моя» он получил гульденов на целую партию зеленого купороса. Любовное поглаживание ее волос — нежных, как ослиная грива, — было вознаграждено суммой, достаточной для приобретения восточного гуммиарабика и самых чистых масел первого отжима из лучших оливок, орехов и льна. И вот, трудясь в поте лица своего и при потрясающем терпении своего желудка, Иоганн через несколько дней имел все необходимое для изготовления большого количества чернил.
Наконец-то он смог вернуться в аббатство и справиться с насущной задачей. Он покрыл чернилами свою первую композицию, подложил сверху лист бумаги и потянул рукоятку пресса. Все три металла прекрасно отработали свое предназначение. Конечно, самодельный пресс обладал немалыми недостатками, однако никто бы не поверил, что напечатанное имя Иоганн Генсфляйш Гутенберг не написано от руки. Иоганн теперь мечтал о том, как улучшится качество изображения, когда Заспах доделает настоящий печатный стан. Однако проблемы Гутенберга на этом не заканчивались: он так и не сумел повторить изумительный почерк Зигфрида из Магунции. Вконец обессилев, мастер закрыл лицо руками и окончательно убедился, что у него нет выбора: придется прибегнуть к услугам каллиграфа. До сих пор Гутенберг прилагал нечеловеческие усилия, чтобы никто не прознал про его тайный замысел. Вообще-то, у Гутенберга уже был соучастник, снабжавший его бумагой, и он до поры до времени не задавал лишних вопросов, однако как утаить секрет от привлеченного к делу переписчика?
Все эти вопросы отвлекали Гутенберга от заботы, с которой тоже следовало покончить как можно скорее, — от женитьбы на Эннелин, к тому же выпадавшей на день получения долгожданного печатного стана.
12
Однажды утром к Гутенбергу явился Хайлманн с лицом мрачнее тучи; он сунул граверу под нос список партий бумаги, которые успел ему передать, а сам при этом не получил взамен ничего. Стоимость бумаги уже достигала двух сотен гульденов. Андреас, мужчина с мощными мускулистыми руками, привычными к тасканию больших тюков, хлопнул кулаком по стулу и предложил Иоганну либо немедленно расплатиться, либо вернуть бумагу, либо раскрыть секрет своего таинственного предприятия.
— Денег у меня сейчас нет, но…
— Никаких «но».
— Я потратил бумагу на опыты…
— Прекрасно, тогда я готов выслушать твой план.
Иоганн покачал головой, примирительно взмахнул руками и еще раз попытался оправдаться. И тогда Андреас схватил его правой рукой за горло, а левым кулаком нацелился прямо в нос. В тот момент, когда кулак уже приближался к намеченной цели, Гутенберг выкрикнул:
— Ладно-ладно, я расскажу!
Хайлманн мягко опустил своего собеседника на стул, пригладил огромной лапищей его замявшуюся одежду и совершенно спокойно произнес:
— Я тебя слушаю.
Гутенберг уже научился хитрить со своей невестой — так чтобы не раскрыть главного секрета; теперь он тоже принялся импровизировать:
— Речь идет о реликвиях из базилики Акисгран.
Андреас широко распахнул глаза и с интересом закивал. Иоганн обхватил до сих пор болевшую шею и продолжил:
— И главным образом, о голове святого Иоанна Крестителя.
