Насмешливое вожделение - Янчар Драго
В любом случае все было хуже, чем он ожидал. При виде изуродованного колеса Ирэн побледнела, как будто перед ней бесценный жеребец, у которого сломана нога. Он хотел сказать, что сделает все, чтобы вернуть велосипед в прежнее состояние. Хотел сказать, что найдет мастера. Сказать, что он, в конце концов, сам умеет чинить велосипеды. Он не полный идиот по части техники, хотя, конечно, и не гений. В детстве умел натянуть слетевшую цепь. Отец его хвалил.
Ничего сказать не получилось. Вид искалеченного существа был ужасен. Легкий румянец окрасил ее бледные щеки.
Ах, надо все же заметить, что дело было не только в продырявленной душе велосипеда, хотя, конечно, и в ней тоже. Дело было в том, что продырявлено было все.
А кроме всего прочего еще и это:
«А сосед позвонил Питеру и сказал, что кто-то каждый вечер стоит под моим балконом».
И это:
«А вверху этого идиотского стишка, который ты бросил на веранду, было написано: „Анне“. Ты, что, был пьян?»
И это:
«А разве у тебя нет больше никакого чертового дела в университете, кроме как списывать стишки и стоять под балконом?»
«И крушить велосипеды».
Это было немыслимо. Ее душа шипела. Как велосипедная шина. Это была не злость, а что-то совершенно непонятное. И абсолютно несусветное. Это был какой-то другой человек. Шипящая, выпускающая воздух велосипедная камера.
«На самом деле мне есть, чем заняться», — сказал он.
«Ну, так займись», — сказала она.
Румянец на ее щеках, румянец, как после короткой пробежки, сменился бледностью. Бледность души, из которой выпустили воздух.
Итак, это был конец. Он не хотел ни о чем думать. Все концы банальны. Этот был простым, конец должен быть банальным и простым. Мое несчастье в том, сказал он, что я люблю двух женщин.
Это не несчастье, заметил Мартин, а широта души. Только один вопрос, как он не путал их имена? И которую из двух любил, когда происходило это? — Обеих, — констатировал Мартин, когда вечером за бурбоном они пытались разгадать эту загадку, обеих, это же, как известно, возможно. — И, кроме того, — добавил Мартин, — если у тебя их две, то в конце, по крайней мере, одна останется. В этом есть определенное преимущество. Потому что, если она у тебя только одна…
Всю ночь он лежал на кровати и смотрел на крутящийся над головой вентилятор. Воздух становился все горячее и влажнее. Это мешало думать. Невозможно было ничего понять. Голова была тяжелой, как будто это была голова Гамбо. Ему казалось, что на подушке лежит большая, уставшая, скучающая голова Обломова. Потом она медленно превратилась в голову большого ленивого пса, которому жарко и все безразлично. Из какого-то бара доносилась медленная негритянская мелодия. Какие-то слова о бобах и рисе.
Глава двадцатая
БОБЫ С РИСОМ ИЛИ ЗАВТРАК С ДЖАЗОМ
В какой-то момент он почувствовал за своей спиной чье-то тело. Он сидел на барном стуле и почувствовал, что кто-то за ним стоит. Но подумал, если вообще этой ночью мог соображать, что это за ним стоит один из тех завсегдатаев «Ригби», которые, если не отсиживаются в своих берлогах, то привыкли стоять или сидеть, где им вздумается, не отдавая себе отчета, почему они выбрали именно это место. Тебя спрашивают, сказала Дебби и многозначительно подмигнула.
Она была здесь впервые. Раньше это бы его удивило, она никогда не приходила в этот бар, в такой бар. Откуда многие, должно быть, попадали сразу пред светлые очи ее седовласого мыслителя. Того, к кому она села на переднее пассажирское сиденье с пакетом в руках. С пакетом, полным чего?
«Я пришла попрощаться», — сказала она.
«Уезжаешь?»
«Уезжаю».
Он заказал обоим выпить, она села рядом, Мартин привел в порядок место, Дебби и Лиана обменялись долгим, глубокомысленным, понимающим женским взглядом.
«Значит, уезжаешь?»
«Да».
Мартин почесывал пса за ушами. Пьяный черный Иисус встрепенулся, поднял рябое лицо и сделал глоток из бутылки. Дебби откинулась назад и забарабанила пальцами. Лиана навострила уши. В соседней комнате за покерным столом зашумели и тут же затихли. Краем глаза он видел ее левый глаз юриста, пристально смотревший на бокал перед собой. Глаз понимал, где он находится. Но она была спокойна. Она хотела это сделать — попрощаться. Что его тоже не удивило. В конце концов, она придерживается либеральных взглядов. А ее жених как-никак творческая личность. Когда-то подарил ему свою книгу. А вслед за книгой он, Грегор, забрал и ее. И их общий велосипед.
«Завтра утром уезжаю».
«Летишь?»
«Да».
«А велосипед?»
Она молчала. Бутылка выпала у Иисуса из рук. Пес Мартина гавкнул.
«Велосипед поехал поездом».
Пальцами она достала из бокала лед и начала грызть.
«Смотри, — сказал он. — Вот пес, о котором я тебе рассказывал».
Бросил псу кубик льда, тот цапнул его и захрумкал. «Это пес Мартина. А это рядом со мной Мартин».
Мартин что-то приветственно проворчал, Ирэн спросила, можно ли ей тоже бросить псу лед. Мартин кивнул. Пес захрумкал. Все ждали, когда она засмеется. Она засмеялась. Все тоже смеялись.
«Всего через месяц, — сказал Грегор, — я тоже буду в Нью-Йорке, всего-то через месяц».
«По дороге домой, — добавил он, — пробуду там недолго».
И произнес: «Могу тебе позвонить».
Опустошил свой бокал. Она попросила воды. Дебби решительно поставила перед ней стакан с водой.
«Я не хочу, чтобы ты мне звонил».
«Не хочешь?»
«Нет».
Это была категоричность юриста. Она не вязалась с этим местом. Здесь категоричные фразы звучат не слишком хорошо. Здесь категоричные фразы вызывают смех и разного рода комментарии.
«Хорошо, — сказал он, — я не буду звонить».
Пожалуй, с самого начала все развивалось в этом направлении, подумал он, с самого начала, хотя это было давно, и то, что она была ему, как говорят, не совсем верна, — чистое совпадение, она оставалась одна во время своей стажировки в суде, ставшей стажировкой в жизни… стажировкой чего?.. жизни с писателем-велосипедистом в Нью-Йорке, она оставалась одна, когда они вдруг по-настоящему сблизились, ее раздирали противоречия… из-за величайшего противоречия, primae noctis, которое каждый из них двоих понимал по-своему, сначала, как нечто происходящее по ее желанию, в какой-то момент, наоборот, — против ее воли, из-за неожиданного импульса, спровоцированного лежащей на столе книгой Питера, лежащим на столе письмом Анны, чувством приличия, принципами седовласого судьи, насилием, потенциальным троехкратным насилием за ночь… так что ей все время казалось, что тут что-то происходит против ее воли, почему у нас каждый знает, куда он хочет, давай, давай… из этого потом рождается напряжение, короткие встречи, нетерпение, которое невозможно, невозможно побороть… для него — внезапное вторжение меланхолического вещества, spleen, селезенка, из души в тело, из тела в душу, внезапное расстройство всего, о чем знает компьютер Блауманна со сведениями о меланхолическом веществе … детали здесь не важны, а все вместе… это… все вместе это просто сбалансированный чеснок, хотя тот биолог ей хорошо объяснил, что тогда эта субстанция больше не является тем, чем была… чеснок жжется, пахнет, ударяет в нос, живет своей жизнью, ради бога, не надо его переделывать. Оставьте несчастный чеснок в покое. Марди Гра показал себя с плохой стороны. С хорошей и плохой одновременно. А моллюски? А устрицы? А сбежать до полудня с работы? А эта поездка в бухту, когда стрелка закрутилась и мир пошатнулся. И где это всё? Где всё это сейчас?
