Мой папа-сапожник и дон Корлеоне - Варданян Ануш
– Люся, мы уезжаем…
Он сказал это ровным голосом и даже тихо. Но должный знак препинания, усиливающий смысл сказанного, поставил мой уравновешенный дед. Он хмыкнул и упал замертво.
Часть вторая
Снег
Смерть и ликование
Похороны дедушки для нас, самых юных представителей семейства Бовянов, оказались последним значительным событием детства. И последним важным вкладом в процесс, который я впоследствии назвал «младенчество и взросление героя». И это я не о нас – детях. Это я о нашем отце, которому Всевышний дал возможность в рамках одного физического воплощения пролопатить две полноценные жизни, построить две независимых судьбы. Две роли в одной пьесе – подарок для любого артиста. Маленький скромный человечишка – без особенных грехов, без особенных долгов, без дерзкой мечты, и великий воин – без сомнений, без страха и без жалости. В своем втором младенчестве он лишился страха. «Без жалости и сомнений» – к этому он еще придет. Россия конца девяностых станет самым лучшим спортивным клубом, где тренируются элитные солдаты для жизненных боев без правил – стойкие к испытаниям, глухие к боли – своей и чужой.
Да, папаня мой слопал, как минимум, две жизни. Прорыл два тоннеля, причем случайно, как в анекдоте. Помните, старый такой? Решено строить тоннель под Ла-Маншем. Объявлен открытый проектный конкурс. Один дороже и прекраснее другого, каждый требует людей и миллионов. Вдруг приходит Рабинович. И говорит:
– Не надо миллионов, я пророю тоннель гораздо дешевле! И людей не надо.
Ему говорят:
– Отлично, но как это вы один осилите такую махину?
– Зачем один? Я буду рыть от Франции, а Кац из Англии. Так мы будем копать навстречу друг другу и встретимся посередине.
– А если не встретитесь, если промахнетесь и пройдете мимо друг друга?
Рабинович задумался, затем резонно ответил:
– Таки у вас будет два тоннеля!
Вот и Хачик хотел лишь встречного движения. По высшей иронии, два Хачика (или один с двумя судьбами) должны были встретиться в какой-то особенной точке, ее надо было только распознать. Но Создатель забыл сообщить Хачатуру Бовяну координаты места встречи с самим собой. Или не забыл, а нарочно не сказал – иногда Всевышний мерзко шутит. И вместо одного подземного лаза у Хачика получилось два параллельных. Точка пересечения тоннелей была успешно проигнорирована.
Россия тех лет оказалась тем самым горнилом, где плавились национальные черты, индивидуальные качества, где все было брошено на один, не успевающий просохнуть от жертвенной крови алтарь, ради одной лишь цели, одного лишь желания – добиться цели. Сама «цель» оставалась туманным объемом неких жизненных благ, но о них по отдельности уж никто и не помнил. А вот добиться, пробиться, вырваться из серой массы – стало ключевыми словами, и рты, их выплевывающие, похоже, забыли, что «добиться» – возвратный глагол, так же как и «учиться» или «умыться», то есть – «умыть себя», «учить себя», «добить себя»…
В квартире, что купили мы в странном, похожем на затяжной зимний сон районе Купчино, родилось и уже никогда не отпускало ощущение тесноты. Все то время, пока мы там жили, – по счастью, не слишком долго. Таких тесных кухонь, где трудно разместиться большой семьей, таких сдавливающих ребра коридоров, комнат, в которых от стены до стены можно добраться в два бодрых детских прыжка, мы никогда не видели. Хоть и было в этой квартире четыре жилых помещения, хоть и выходила квартирка своими окнами в дряблых трухлявых рамах на три стороны света из четырех возможных, хоть и прилажена была к кухне длинная лоджия, загогулиной опоясывающая стену, но все равно – кроме нас там, в этой квартире, постоянно проживали все ветры этого города, и было блекло. Из окон видны плоские и грязные крыши хрущевок и зданий пониже нашего шестнадцатиэтажного, а также куцый парк. Тоненькие стволы деревьев вызывали у меня горькие слезы и нестерпимую жалость к тусклой природе, несправедливо обделенной красотой. Жалел я и себя, несправедливо лишенного детства.
Последним воспоминанием об армянской жизни были похороны дедушки. Даже дон Корлеоне был уязвим перед бесстрастным выбором смерти. Как известно, в войне за господство в каменном Нью-Йорке Крестный отец потерял сына. Не то чтобы он считал своего дурака Сонни застрахованным от чрезвычайных и непоправимых последствий, но гибель первенца, пусть и непутевого, рьяно нарывающегося на фатальные неприятности, выбила его из колеи. Да и сам он тогда был не в лучшей форме – тяжело раненный конкурентами, отчаянно пытался сохранить остатки былого не мира, так хоть равновесия. Не удалось. Нужно было достойно схоронить Сонни и лишь затем задуматься о будущем семьи Корлеоне. И пришел старый дон к похоронщику по имени Бонасера и сам одернул покрывало с тела сына:
«Америго Бонасера не смог сдержать вопль ужаса. На столе лежал Сонни Корлеоне, изрешеченный пулями. Его левый глаз был залит кровью, зрачок раскололся и был похож на колючую звезду, нос и челюсти раздроблены.
Дон протянул руку, желая опереться о плечо Бонасера.
– Посмотри, что они сделали с моим сыном».
Кто поспорит – смерть печальна. Она приносит горе, она опустошает плотные ряды того мира, который человек ошибочно считает своим. Смерть словно пробивает оборонительные рубежи осаждаемой крепости – дальние подступы, когда человек юн, а вокруг умирают любимые старики, и главные ворота, очередь которых подходит, когда твое поколение приблизилось к черному порогу и уходят твои сверстники. Некоторые воспринимают смерть, стоически стиснув зубы, проповедуя о неизбежности, другие панически боятся своего часа и с каждым покойником выплакивают море слез. Да, за тысячелетия духовных поисков, краха великих цивилизаций, необъяснимого возникновения новых все это время, несмотря на великие научные открытия, технические обретения и окончательное торжество прогресса, никто так и не перестал плакать, узнав о смерти горячо любимого человека. Я не буду писать о том, чего не знаю. Научное разъяснение смерти – этой самой великой из тайн мироздания, я оставлю медикам, физикам, философам и прочим самонадеянным смельчакам. Я их уважаю, но смотрю на дело с другого ракурса. В моем взгляде есть место шутке.
Уход деда все мы переживали остро и обставили проводы дорогого родственника со свойственной Востоку пышностью, следуя всем ритуалам и предписаниям. Но внезапно я осознал и другую, вовсе не темную сторону погребальной культуры нашего народа. Оказывается, мы смерти не боимся. Ну не все поголовно, есть печальные сбои в национальной программе, но в массе своей не боимся.
Древние традиции учат правильно прощаться с мертвецом, экипировать его в дальний путь, вооружив молитвами оставшихся на этом берегу Стикса родных и близких. Четкая разница между скорбью и страхом не парализует волю и дает простор юмору. Знатоки скажут – шутовство вытесняет боязнь, и будут правы. Но эти же доки могут упрекнуть – ирония лишает явление подлинной ценности, сталкивает с пьедестала, умаляет значение. Возможно. Ну и что?
Я знал случай, когда одна пожилая женщина на старости лет впала в веселенькое помешательство и довольно долго пребывала в этом состоянии, пока, наконец, не почила. Все вздохнули с облегчением, особенно ее родная дочь. Старушке было без малого сто лет, и дочь ее к тому времени сама была матерью, бабушкой и трижды прабабушкой, очень переживала, что в почтенной участковой докторице проснулись вдруг странные повадки. Дочери трудно было принять, что ее родная мать бегала по микрорайону нагишом и многих родственников принимала за таинственного незнакомца – свою первую любовь. Все было бы неплохо, если бы бойкая, но сбрендившая старушка вдруг не проявила удивительные познания в эротической сфере. К своему «возлюбленному», то есть к множеству безвинных людей, она обращалась с одной-единственной просьбой:
