Александр Терехов - Немцы
У подъезда Эбергард, как всегда, оглянулся на окна, но махать из окна уже некому. Павел Валентинович догрузил коробки, присмотрелся, нагнулся и что-то поднял из снега и протянул:
— Вывалилось.
Эбергард принял на ладонь — какой-то прозрачный пакетик.
В пакетике лежало обручальное кольцо — он кольцо никогда не носил, где-то оно лежало дома. Эбергард быстро сжал пальцы, торопясь успеть, прежде чем кольцо начнет говорить.
Не удержался и вечером подержал в руках (Улрике с тревогой следила, пытаясь подсказать: в этом можно еще ходить; а вот в этом ты мне очень нравился) каждую вещь — вещи, как фото, видеофайлы, воспроизводили в мозгу годы, месяцы, самого Эбергарда, вытаскивали на свет составные крепкие части жизни; утраченное тепло и прожитое время показывались и — навсегда отлетали.
— Всё придется выбросить. Или отнести в церковь, — сказал Эбергард, словно мог что-то оставить. — Это всё другого человека.
Улрике потянулась обнять:
— Ты что?
Он уклонился:
— Ничего. Я счастлив. Теперь не надо гулять с собакой. Не живу с посторонним человеком в одной квартире. Меня никто не раздражает! Всё, как хотел.
Выйдет замуж, думал Эбергард, ну и нормально. Посияет — пусть. Пусть талдычит: «Только с Федором я поняла, что такое настоящая любовь!», «Какое это счастье, когда рядом надежный, порядочный мужчина!», «Как жаль потерянного времени!». Эрна покричит со всеми «горько!», послушает поощряющие тосты, «дочь, которая не оставила маму в трудную…» Что изменится? Ничего. Он усмехался подползшим всё-таки посреди ночи мечтам подростка, любящего кино: ворваться, отменить, вернуть Сигилд, опять просыпаться по утрам в своем доме, видеть Эрну каждый день… И снова: нет, наверное, Эрна не любила его еще и раньше — до ухода. Как же сделать девочке больно? Как дать ей понять… Она мне нужна, я ей — нет. И комната в новой квартире останется пустой. Посреди ночи он жаждал любви, уверенности в своей нужности, незаменимости. Пусть человек, которого я люблю, боится меня обидеть. Меня бережет.
Утром позвали к куратору — заместителю префекта Кравцову: прощаться? или началось, дождался, что-то? Эбергард тосковал в приемной, развлекая допросами о внуках безмозглую секретаршу Кравцова Лидию Андреевну, частенько говорившую посетителям: «Вы такой худой… Сдайте анализы на онкологию!» Уморившись, Эбергард умолк и подслушивал разговор южнонародных теток, дебело развалившихся на соседнем диванчике, — та, что помладше, в распахнутой черной шубе, из-под шубы торчала у нее нелепая красная юбка с высоким разрезом, в меховой шапке, надвинутой к бровям, склонила носатое лицо над переводной книжкой «Как познать себя» — читала, прерываясь на беззвучный плач, почти на всякое слово второй, постарше, в повязке, как траурной, на голове, типа старшей бездетной сестры, профессионально занимавшейся переноской чужих тяжестей и безболезненным состраданием чужому горю, знавшей, что и когда сказать на похоронах, — та бренчала браслетами и басила без стеснения — такие в префектуру приходят только раз, больше таким пропуска не закажут.
О чем они? Про интернат слабоумных?
— Да ты че плачешь? Всё будет хорошо! Главное, чтоб здоровье, — трубила старшая. — Ничего, вырастет.
— Уж очень далеко-о…
Посидели молча, помоложе склонилась ниже над книгою и заплакала:
— Уж больно далеко. Мост через реку. Я запомнила — Ока.
— Ничего! Будет спортом заниматься. Только бы не лежал. А то будет как медведь. Будет живот, как у слона, и ты с ним не справишься!
Они еще посидели молча, отвернувшись в разные окна.
— Уж больно далеко. Ехали-ехали… Я спрашиваю: когда же мост?
Старшая подозрительно покосилась на Эбергарда и зашептала:
— Ты его, главное, научи немного деньги считать. И — лишь бы сильным был. Что там могут в жизни эти крепкие духом… — и вдруг сама заплакала, удивляясь своим слезам.
— А-а, ты… — Кравцов, оказывается, забыл, что звал; ничего важного, значит, только и думает о своей умирающей жене, когда о другом должен думать, отстаивать себя и своих. Кравцов собирался уезжать, дорассказывал кому-то в телефон с привычным мучением: — И когда мы после восемнадцатой химиотерапии посмотрели анализы — чисто! Я пришел к Марине и говорю: вот и всё! И вдруг какой-то голос надо мной сказал: нет, не всё! И она этот голос тоже услышала! Подожди минутку, — он зажал ладонью трубку, словно — чтобы согрет!.. — Эбергард, ты это… Там в приемной жена Валеры Гафарова из управления культуры, слышал, что посадили? Там совсем беда, денег нет за квартиру платить. А у нее ребенок инвалид, Гафаров его в школу на руках таскал, а теперь и на врачей денег нет… Слушай, возьми ее на работу, какого поддержать.
— У нас небольшие зарплаты. — Вот чем занимается дебил! Нашел, за кого просить! — Михаил Александрович, Гафаров вообще миллионер!
— Я не знаю, куда там, что… Но сейчас — копейки считают. Она учительницей когда-то работала. Тебе ведь корректоры какие-нибудь нужны? Давай забирай ее на хрен из приемной, пока монстр не увидел.
Эбергард не пошевелился, не разогнулся перед куратором, перед тем, кому отдавал деньги, но ему показалось: разогнулся и выложит сейчас всё, и Кравцов увидит наконец перед собой человека, равного себе — зачем-то громко отодвинул стул, сел и сразу встал и отправил руку в карман, но не попал.
— А кроме азербайджанской жены?!
— Ты что, Эбергард?
— Ничего не хотите сказать? Как у нас там? С кем дальше работать?! — что означало «ты деньги до монстра доносишь?».
Кравцов вздохнул, но не улыбнулся; он говорил без уверенности, без скрытого до поры успокаивающего знания, а «лишь бы ушел»:
— Я всё решу. Куда ты кипишь?
— Не опоздаем?! А то у меня доброжелателей хватает.
— Решу. Решаю. Притремся, сработаемся, — махал рукой «уходи!», «заканчивай с этим!». — Он нормальный мужик. Будешь, как и раньше, — через меня. Ну, че ты как… на своей семейной почве.
— У меня всё нормально (с нажимом «у меня», «смотри за собой!»). — Эбергард не заметил предложения пожать руки и всё забыть и еле сдержался, чтобы не долбануть дверью. — Здрасти, — смотрел мимо лица, мимо изумленной дуры Лидии Андреевны, начавшей: «Что-то вы…» — Вы — супруга Валерия Михайловича? Спускайтесь в сто двадцать четвертый кабинет и ждите меня там, — и повернул в сторону, противоположную от лифтов, чтобы не спускаться вместе, чтобы неловко не молчать — с этажа на этаж, — и угодил за поворотом в безмолвную стаю выходящих из первого заседания под председательством монстра членов земельной комиссии, и прихватил за локоть Хассо — белая голова, не спутаешь:
