Джонатан Майлз - Дорогие Американские Авиалинии
Вокруг меня почти все еще спят: скрючившись на тощих белых раскладушках, или на картонных подстилках, или на жестком синем ковролине, или скособочившись на стульях, подставленных к стенам да к окнам; пересохшие рты раскрыты — точь-в-точь трупы на месте бойни. Сладенький розовый свет льется в окна, превращая пылинки в парящие блестки. Похожие на маленьких морских тварей, зависших в воде, или какие там еще бывают затертые сравнения. Уже приехали мойщики окон — в какую жестокую рань им приходится вставать; хотя для кого-то из них это удачный способ избежать утренних пробок. В общем, бодрячки. Вот этот, что моет недалеко от меня, выглядит вполне беспечным. Коротышка мексиканец с плоским лицом майя, он натирает стекло губкой, насаженной на двухметровую рукоять. Я часто слышал, что среди маляров, которые красят помещения, много алкоголиков, и объяснение этому дают такое, что пить вынуждает каждодневное восьмичасовое созерцание разных оттенков белого. Вот интересно, а как обстоит дело с мойщиками окон, которые вечно выглядывают или заглядывают в застекленный мир, нечувствительный к их прикосновениям? Кроме, наверное, Томаша из Кундеры,[90] который превратил мытье окон в отличный способ знакомиться с девушками. Но только он вымышленный персонаж. Не могу представить, чтобы мой мексиканский друг кого-нибудь снял благодаря своей оконной швабре. Да, вот так. Восемь часов мерцания бежевого-молочного-песочного-кремового-алебастрового-серебряного-жемчужного, непроницаемая плотность стекла, вина за ребенка, брошенного ради написания смехотворно невечных поэтических строчек. Наверное, у всех нас есть свои извинения, свои оправдания, как сказал бы Дирк, — причины, по которым мы хотим сбежать от жизни на время, а иногда и надольше. У одних лучше, у других хуже, только и всего. Ох ты, у мойщика сотовый зазвонил. Наверное, рассказывают ему анекдот, потому что он заливисто хохочет, почти до слез. Не могу понять разговор; когда-то я неплохо рубил по-испански, но, как многое в жизни, утратил и это. Мойщик складывается пополам от неистового веселья и так громко смеется, что несколько спящих бездомных просыпаются, угрюмо зевают и бросают беспокойные взгляды в мексиканском направлении. Проснись и пой! В Америке утро, понял, да?
Ранее я упоминал, что вчера кое-куда позвонил и что разговор прошел не особенно хорошо. Давайте считать, что он прошел не так хорошо, как у этого мойщика. Автобус только что привез нас из Пеории. Никто мне не сказал ни дрыпаного словечка, как выражается мисс Вилла. Из автомата напротив выхода Кей-7 я набрал номер Крупичкиного мобильника.
— Это Бенни, — сказал я.
— Бенни! — пропела она в ответ.
— Я застрял в Чикаго, — стал я объяснять. — Полный кошмар, мой самолет даже не долетел досюда. Мы сели в Пеории, и нас заставили топать до О’Хары. Ну, не топать, но почти. В общем, все рейсы отменили. Полный, бля-ин, затык. (Вы заметили? Ради дочери я подчистил словарь.) Когда мы дальше полетим, не говорят, но на сегодня, похоже, прогнозы неутешительные.
— Черт, Бенни, — сказала она.
И голос у нее стал другой: колючий, напряженный, нетерпеливый. Я надеялся, что это просто предсвадебный мандраж, или ей надо распутать какой-то сложный организационный узел, или что мой слух слишком настроен на такие ноты, слишком чувствительны антенны.
Ни фига.
— Но мы же договорились, — сказала она.
— И я все делаю, чтобы выполнить договор, только что самолет не угоняю, — забубнил я. — А если понадобится, то и угоню.
Как? Я вспомнил, как Вуди Аллен во «Взял деньги, и ходу!» хотел сбежать из тюрьмы, вырезав пистолет из куска мыла. Неплохая задумка, если бы дождь не превратил пистолет в пузыри.
— Извини. Мама по любому поводу так заводится, кошмар. У Сил какая-то однокашница тоже застряла в О’Харе, — продолжила она. — Вам с ней нужно встретиться, посочувствовать, что ли, друг другу. Господи, Бенни, не знаю… все это уже как-то странно и неудобно. Может, уже задвинем всю эту байду с алтарем, а? Привет, привет — и дальше как пойдет? Может, не давать полный газ с самого начала?
Еще одна автомобильная метафора, отметил я. Пожалуй, налет того мазута, что коркой застывал на руках ее деда-механика, осел на ее генах.
— Постарайся добраться поскорей, ладно? Оба-на, кажется, брат Сильваны идет. (Это Уайет? О боже, секунду.) Бенни, мне надо бежать. Заставь эти самолеты шевелиться, ладно? Жик-жик.
Ну, в этой записи все кажется не так уж плохо, правда? Напрямую, но по-доброму, даже где-то хиппи-сестрёнски: такая у меня девочка. Нет, вам надо было слышать эту натяжку в ее голосе и как слова у нее под конец перетекали в рык, — я оказался у нее очередной свадебной заморочкой, очередным репьем на дороге. А впрочем, чего я ждал? Когда-то давно я избавил себя от этой жизни, уверенный, что Крупичка не пропадет и без меня, — или мне, как я подумал на Валенты, просто было все равно? Много лет в редкие моменты полупротрезвления я писал ей письма, в которых пытался объяснить, почему исчез из ее жизни, но неизменно напивался и, скомкав, бросал их в корзину. Но послушайте — господи, как я ненавижу этот жалкий и пустой припев: «я был пья-а-а-ный». Слишком просто было бы засунуть историю моей жизни в бутылку, будто какой замшелый игрушечный парусник. Из тех, которые видишь в сувенирных лавках и говоришь: оба-на, как его туда запихали? Это разводка, старый фокус, не верьте. Кажется, это Сенека сказал, что вино не создает порок, а только делает его заметным. Одна из тех изящных жемчужин мудрости, которые я нашел в библиотеке реабилитационной клиники. Я набрал их на элегантное ожерелье.
Крупичка дала отбой, и я шесть или семь раз шарахнул трубкой об рычаг — медленно, с нарастающей силой, зажмурив глаза так крепко, что не заметил бы и вспышки ядерного взрыва, если бы он разразился над Чикаго. «Мы же договорились». Сто процентов, я и дальше бы колотил трубкой и выпустил бы ей проволочные кишки, если бы из соседней будки пенсионер в футболке с надписью ПЕРЕЛЕТНЫЙ ГУСЬ, И ТЕМ ГОРЖУСЬ не воскликнул: «Эй, парень, эй, там, что за фигня?» В этот миг мне так безудержно хотелось кого-нибудь пнуть, что я крутанулся на пятке, подобрав и взведя для удара вторую ногу. Но пнуть можно было только стену или Гордого Гуся, и оба они выглядели вполне невинно, и так и опустилась моя нога. Тут-то я и почувствовал, что на меня коллективно вылупились все пассажиры Кей-7, — ошарашенно и слегка встревоженно пялятся на меня.
— У тебя что-то стряслось, парень? — спросил Гусь, что был Перелетным и Гордым.
Отличный вопрос. Я мог бы дать развернутый ответ, но удержался. Вместо этого я плюхнулся в ближайшее о’хресло, спугнув мамашу с ребеночком, что сидели напротив. Отлично, бегите, — все правильно, я заразный. Или я призрак. Ну хотя бы не террорист. Оссподи, да перестаньте вы все на меня пялиться. Вон по телевизору Лу Доббс из Си-эн-эн обвиняет мексиканских иммигрантов в том, что они разносят проказу, — вам надо чокнутых, смотрите его. Трясущимися руками я вынул из сумки блокнот и начал писать: «Дорогие Американские авиалинии…» И т. д. и т. п.
Иисусе ебучий, хотите посмотреть на трясущиеся руки? Вот, глядите, каракули не хуже, чем у моей парализованной матушки; никак, черт, не нацарапаю: Дорогие Американские авиалинии, вы свиньи, свиньи, вы драные жадные свиньи! Буквально пять минут назад — охереть, еще и солнце толком не взошло — копы из чикагской полиции начали обходить аэропорт, покрикивая, чтобы все просыпались и сдавали раскладушки, потому что, орали они, «авиакомпании нужно освободить ворота». Засуньте себе свои ворота! Только подумать, что старушку-жевуна с ее овощным мужем скинут с кровати легавые! Да как вы смеете?
Именно этот вопрос я и задал одному из копов, но понимания не нашел. Коп был молодой, стриженный ежиком и дико прыщавый — видно, его бугристая мускулатура сформировалась не без участия химических добавок. У него были пустые синие глаза, слишком далеко расставленные, а кожа напоминала сырой фарш.
— Эй, вы, а нельзя ли повежливее, — сказал я ему. — Люди же спят. У них была трудная ночь. Незачем на них орать.
Я говорил без малейшей угрозы или истерики, уверяю вас. Знаю, я не спал тридцать часов с лишним, но я еще не совсем тронулся.
— А ну назад, сэр, — рявкнул коп.
А я был от него в целом ярде. Отступить еще, так мне пришлось бы общаться с ним по электронке.
— Как вы смеете орать на людей? — упорствовал я. — Они ни в чем не виноваты. Виновата авиакомпания. Если ей нужно освободить место, пусть посадит нас в самолеты.
Коп что-то бормотнул в миниатюрный радиомикрофон на плече, а на меня заорал:
— Сэр, я вам приказываю отойти и не лезть мне в лицо.
— Я не лезу, — ответил я, — и на меня тоже незачем орать.
Ладно, ради точности, пожалуй, надо было воткнуть восклицательный знак в конце предложения — к тому моменту я заметно раскипятился.
