Анатолий Ильин - Соленый берег
Гроссевич бродил по стойбищу среди балаганов из корья и лосиных шкур, засыпал у костра на хвойной подстилке, ходил с орочами на охоту, на рыбную ловлю. Таинственные, странные звери глядели ему в глаза, ноздри обжигал запах свежей крови и сырой земли, отблески костра дрожали в его глазах, смеясь и плача, звенели в ночной листве орочонские песни.
Однажды, в начале октября, когда отяжелевшие от всосанного за лето солнца листья покрылись золотым загаром, а кедры сбросили с уставших ветвей первые шишки, он взял оморочку и отправился к морю.
Оно распахнулось перед ним, огромное, страшное в своей синей сияющей красе. Ворвалось в него, ослепив на мгновение. Словно невидимая рука сбросила с его исцелившихся глаз повязку в ясный день. Море неслось к нему на белых лодках волн и, разбившись о берег, бросило в лицо пригоршню веселых холодных брызг, от которых ослабели ноги, закружилась голова. Море узнало его! Назвало по имени! Ласкаясь к его ногам, захлебываясь, кричало в самое ухо невнятные, счастливые слова, значение которых он не понимал, но чувствовал их звенящую, радостную силу.
Словно обрезанная ножом, застыла темной стеной бежавшая за ним тайга. Сорванные с губ и щек, крепким бризом растаяли в синеве ее пьяные запахи.
Он понял, что не может без моря. И тогда он стал ждать. В октябре шхуна «Восток», возвращаясь из устья Амура, должна была снять его. Он устроил себе шалаш из старого, свалившегося с мертвых деревьев корья, развел огонь, беспрестанно скармливая ему плавник, что, словно ребра чудищ морских, усыпал берег.
Ждал.
В конце месяца вместе с первыми метелями, рванувшимися на землю из-за горизонта, на траверзе Ботчи появился «Восток». Гроссевич свалил в огонь все, что заготовил. Словно тяжелая желтая змея, поднялся дым над кедрами и пошел прокладывать дорогу в небо. Он чувствовал — его увидели! ему даже показалось, что шхуна вильнула к берегу, и он хрипло закричал, ничего не слыша, не видя, словлю разом ослепли его глаза, и только где-то внутри горит, сверкает маленькая точка — «Восток»! Но уже через мгновение он понял, что шхуна идет мимо, она уже прошла его, оставив за кормой шлейф черного дыма, будто с палубы лениво снялась большая птица. Она долго летела над морем, пока не скрылась из виду. Гроссевича охватил ужас. Он стал бросать в костер все, что еще осталось под руками: щепки, веточки, старую траву, мох с камней. Он сорвал с себя куртку-мегал, в огонь полетели рубашка, шапка, он готов был сам броситься в костер, взорваться в нем, только б она остановилась. Только б остановилась!..
Шхуна ушла. О его гибели знал весь Русский берег, от Николаевска-на-Амуре до Владивостока. В доказательство этому прилагались вещи и подмоченная карта Гроссевича, которые доставили еще в июне на ближайший топографический пост два угрюмых стрелка.
Гроссевича не было. Был никому не известный ороч Надатха из стойбища Богчи.
В штабе Фуругельма во Владивостоке под гром пробок шампанского прыгала тень Колесова.
То, что он принял за радость встречи, оказалось миражем. Море посмеялось над ним. Сгорбившись, он пошел в тайгу. За ним с хохотом и свистом, заметая следы, мчался ветер моря.
Он понял — он один. Самому ему никогда не выбраться из тайги. Он понял — его забыли или, что вернее всего, вычеркнули из списков, живущих на этой земле.
Он поселился в юрте старого Май-Датте. Долгими зимними вечерами, когда в щелях ветхого домика завывал ветер, а с речки доносились гулкие выстрелы лопающегося на морозе льда, Гроссевич, укрывшись хукту из собачьих шкур и глядя, как быстро-быстро бегут вверх красные искры угасающего ха, слушал мудрого Май-Датте, неторопливо вспоминающего прошлое. История маленького народа, затерянного в самом сердце Уссурийской тайги, записанная обомшелыми кедрами на сухой коре стволов, разбросанная в шелестящей осоке, притаившаяся в загадочных царапинах и потеках, оставленных речкой Ботчи на утесистом берегу, остановившаяся в темных глазах древней вороны, возившейся целыми днями на кухонных отбросах, тихо плыла перед ним.
— Давно это было. Орочи, удэге, нивхи жили тогда как одна семья. Вместе ходили на охоту, вместе ловили рыбу, вместе охотились, по справедливости делили добычу, а вечерами у костра веселились и пели песни. Никто тогда не умирал, потому что не было болезней, а брат, не поднимал руку на брата. Нас было так много, что гуси, пока летели от Коппи до Самарги, становились черными от дыма наших очагов.
Но вот однажды прилетев из-за снежных гор злой дух и поселился на священной горе Кынга. Был он совсем слабый, одежда висела на нем клочьями. Пришел в наше стойбище. В левой руке можжевеловая ветвь, а в правой — старая кость нерпы. Сказал, я голоден. Накормили. Сказал, я замерз, пустите меня к огню. Согрели. Сказал, я устал. Пустили в юрту. Долго он спал. Охотники сходили на охоту, рыбаки наловили рыбы, женщины приготовили юколы, а он все спал. Уж подумали, не умер ли? Зашли в юрту и увидели великана. Ноги как тополи, из которых рыбаки делают умальгды, туловище как гора Омоко, глаза как два озера. Пришелец рассердился на то, что его потревожили, закричал, затопал ногами, так что с деревьев слетели все листья, а в очагах погас огонь. Испугались люди, бросились перед великаном на колени, обещая больше не тревожить его. Немного успокоился великан и голосом, подобным грому, потребовал еще пищи. Ему принесли все, что было в стойбище. Но этого оказалось мало. Охотники пошли в лес, и каждый принес по сохатому, рыбаки вернулись о полными лодками жирной кеты. С каждым проглоченным куском великан становился все больше и больше. Он рос, как снежная вершина на горе Оытка в плохую погоду. Все съел, но и этого ему показалось мало. Люди побежали в соседние стойбища и принесли великану все, что смогли найти. Но и этого не хватило злому духу. Рассердился он и стал хватать людей и тут же проглатывать их. Закричали в страхе люди и бросились прочь из стойбища. Все звери тоже испугались страшного, злого духа и в ужасе убежали из тайги. Людям стало нечего есть, стали умирать. Тогда, чтобы не погибнуть совсем, сговорились они убить злого духа. Выбрали время, когда он опал в юрте. Но в то время, когда они уже готовы были бросить свои копья в спящего великана, увидела их сорока и громко застрекотала. Проснулся великан, понял, что люди задумали его убить, — засмеялся, вырвал из себя несколько перьев и бросил их в людей. Смотрят люди, а это уже не злой дух, а большой белый орел. Взмахнул орел крыльями и полетел за море. Любопытные люди подобрали перья, чтобы лучше рассмотреть их, и сразу между ними вспыхнула ссора, а потом они начали убивать друг друга. С тех пор орочи, удэге, нивхи живут отдельно, прячутся в тайге друг от друга, а случится им на охоте за соболем встретиться на одной тропе — не миновать беды.
К людям пришли неизвестные, страшные болезни. Орочи одного стойбища начали бояться друг друга. Стали тайком уходить в тайгу. В некогда больших поселках, в которых прежде весь день было шумно и весело, сделалась тихо и грустно. Люди стали жить маленькими стойбищами — по три-четыре семьи, но и они боялись, как бы из одной юрты болезнь не пришла в другую. И снова уходили в тайгу. Но от болезни не спрячешься. Она как лесной огонь, что бежит от дерева к дереву…
Май-Датте замолчал. Попыхивая трубкой, глядел на огоньки гаснущего костра. Казалось, это огонь рассказал ему сказку. Умер огонь — кончилась сказка.
В тот вечер Гроссевич долго не мог уснуть. Ему казалась, что тот чистый и яростный ветер, ворвавшийся в петербургские квартиры русской интеллигенции со страниц народнической литературы и отправивший в народ сотни юношей и девушек, — тот ветер пронесся и здесь, прошумев в вершинах седых елей, напомнив о себе. Правда жизни, бродившая с клюкой между покосившимися крестьянскими избами, темными от прячущегося в них горя, ходит и среди орочонских стойбищ. Возможно, орочам, бедным и нищим детям тайги, оглушенным страшными преданиями, вечным страхом перед голодом и болезнями, еще в большей степени, чем русским крестьянам, нужны люди, которые помогли бы им бороться с недугами и невзгодами, научили бы глядеть на мир глазами сильного и гордого от сознания своей силы человека.
Здесь, как и за тысячи верст отсюда, люди разобщены, обозлены. К ним также нужно нести свет знаний, воспитывать в них потерянное, забытое чувство братства.
Россия не кончилась для него в этой тайге, он слышит ее голос, он чувствует ее дыхание.
Эта мысль обожгла его, как огонь. Чувство обреченности и тихого отчаяния сменилось радостью от сознания того, что он, отрезанный от родины с одной стороны непроходимой тайгой, с другой — морем, снова ощутил себя ее сыном. Сбившись с пути, он снова нашел свою дорогу, тихо и печально подсказанную всем укладом, всей жизнью этого маленького, затерявшегося в тайге народа. Раз ему не позволили люди и обстоятельства жить своей правдой там, он пронесет свою правду здесь. Он не изменит своему великому делу, не предаст этих людей, как предал тех, в Петербурге, Колесов.
