Алексей Притуляк - Первое апреля октября
Мяч лежал у ног. Знакомый до ужаса. Те же серые глаза на грязном опухшем лице, те же белокурые волосы и глубокие залысины. Родинка на лбу.
«Кто бы это мог быть?» — напряг память Родин.
— Дядь, а дядь, пните мячик! — крикнул один из пацанов.
Другой добавил:
— Пожалуйста.
«Похоже на Сорокина, — думал Родин. — Да нет, Сорокин — лысый».
Он присел, повернул мяч, брезгливо стёр со щеки грязь.
«Киреев! Конечно же Киреев, как я сразу не узнал… Хотя… Нет, не Киреев».
— Дядь, а дядь, пните мячик!
И тут до него дошло.
«Это же я! Ну точно».
Отошёл к прижавшейся у бордюра машине, заглянул в зеркальце.
Да, так и есть.
Вернулся, приладил голову на место, наспех умыл побитое лицо в пропахшей осенним утром луже.
— Опаздываешь, Дёмин! — пожурил главный, встретившись Родину в коридоре. — Две минуты десятого уже.
— Полторы, — поправил он. И тут же, заглаживая дерзость: — Извините, Вилен Маркович, больше не повторится.
«Какого чёрта он назвал меня Дёминым? Кто такой этот Дёмин? Что-то не помню я в отделе такой фамилии. Это не Пашка ли из отдела кадров?.. Ну и ладно, хоть не мне опоздание засчитает».
— Привет, Витёк, — Верка из планового чмокнула губами в воздухе, плюнув в него воздушным поцелуем. — Ой, ну и видок у тебя!
«Витёк?.. — подумал он, машинально уворачиваясь от плевка. — Ты чего это, голуба! Какой ещё Витёк».
Поцелуй пролетел мимо щеки, шлёпнулся в стену неаккуратным потёком лиловой помады. Пожилая уборщица Шапошникова выматерилась сквозь сухо поджатые губы и поковыляла стирать кляксу.
В отделе тускло отражала свет лысина главбуха Сорокина. Из-за монитора выглянула сонная Татьяна.
— О! Ты чего к нам, Витюш? А с моськой что?
— Витюха слоновье ухо, — рассмеялся собственной глупости Киреев.
Под неприязненно-вопросительным взглядом главбуха Родин прошёл к своему столу, уселся на привычный стул.
— Ты чего, Витюш? — выпучилась на него Танька.
— Это Родина стол, — пробубнил главбух.
— А я кто? — поинтересовался он в надежде, что коллеги помогут определиться с личностью.
— Хе-хе, — Киреев многозначительно покрутил пальцем у виска.
— Чего отмечали вчера, Витюш? — улыбнулась Танька.
— Вы, товарищ Дёмин, шли бы к себе, не отвлекали коллектив, — строго посоветовал Сорокин. — Нам работать надо, — и бросил суровый взгляд на Татьяну.
Та с небрежной грацией спряталась за монитором, неспешно застучала клавишами. Сиротливо склонился над горящим отчётом Киреев.
По всему выходило, что Родин всё же чужую голову нацепил.
Он поднялся, подошёл к зеркалу, висящему между столами. Посмотрелся.
Странно. Это было его лицо, однозначно.
Присмотрелся получше, разбирая знакомые морщины, прыщик, родинку.
Его, его лицо, чего они…
Дошло: «Розыгрыш! Первоапрельский».
«Хм… Октябрь месяц на дворе, однако… Но у дураков всегда первоапрель».
По кабинету потянуло гарью.
Киреев вскочил, принялся хлопать ладонями по тлеющему толстому гроссбуху, чертыхаясь.
— Горим, — покачал головой Сорокин. — Работнички… Говорил же вам, товарищ Киреев, займитесь отчётом! Ещё два дня назад сказал. А вы всё «не горит», «не горит, успеем»… Вот вам и не горит! Ещё как горит! А вместе с ним горит ваша премия. И Родина заодно. Взяли моду опаздывать.
Киреев понуро стряхнул с гроссбуха чёрные хлопья пепла, уселся на место, упал лицом в ладони, зарыдал. Татьяна незаметно показала Сорокину из-под стола «фак».
Из кабинета Сорокин Родина таки выгнал. До обеда тот слонялся по коридорам конторы, то и дело переходя на рысь или прячась в туалете, когда слышал деловитое покашливание главного или сопение зама. С тоской ожидал окончания рабочего дня, беспрестанно поглядывая на часы.
После обеда, когда Родин уже основательно проголодался, из их кабинета повалил густой дым. Кто-то вызвал пожарных. Следом приехала скорая. Вынесли на носилках Сорокина. «Инфаркт», — коротко бросил санитар в ответ на вопросительный взгляд Родина.
Пока всем было не до него, он проник в мокрый и провонявший гарью кабинет, метнулся к своему столу и достал из тумбы коробку лапши «Доширак». Обойма из пяти таких коробок всегда закупалась по воскресеньям, на всю рабочую неделю.
Возиться с заваркой было некогда, поэтому Родин быстро сжевал лапшу всухую, наспех запил противно тёплым чаем и закусил кусочком сахара.
Когда вернулась заплаканная Татьяна, углеводы уже растворялись в желудке, а Родин с деловитым видом перебирал бумаги.
— Наконец-то! — воскликнула Татьяна. — Здорово я их выпроводила, да?
— Кого? — не понял Родин.
— Сороку с Киреевым. Это же я подожгла отчёт.
— Зачем? — недоумевал Родин.
— Как зачем, глупый! — воскликнула она, бросаясь к нему на колени. — Чтобы не мешали. И Родя сегодня не пришёл, как знал. Так что — праздник, Витюш!
— Какой?
— Ты чего, совсем того, Дёмин? — пылко выдохнула она ему в ухо, обхватывая ногами за талию, прижимаясь грудью и ероша родиновские (или всё же дёминские?) волосы.
— Я не Дёмин, — попытался оправдаться Родин.
Но она его уже не слушала…
Противно скрипел стул. Протяжно постанывала Татьяна, жарко шепча ему в не его ухо всякую страстную ерунду. Под мышками у неё вкусно пахло потом и дезодорантом. В ней было хорошо, но недолго.
— Ты уже всё что ли? — простонала Татьяна.
— Да, — честно признался Родин.
— Ничего тебя разобрало! — произнесла она, довольная своей безраздельной властью над мужчиной.
Она не знала, что у Родина давно уже не ладились личные отношения с женой.
— Я пойду, пожалуй, — покраснел он, ретируясь.
В коридоре слышны были неясные звуки, сдавленные выкрики и мат. Пожарные избивали Киреева, зажав его в угол перед кабинетом главного. Сам главный стоял, развязно засунув руки в карманы брюк и гонял по губам, из угла в угол, «беломорину». Пиджак он сбросил, рукава белой рубашки под чёрными подтяжками были засучены до локтей. Руки по локоть в крови.
— Иди, Дёмин, работай, — бросил он Родину, когда тот остановился посмотреть.
— За что они его? — поинтересовался Родин.
— Поджигатель, — коротко отозвался главный, сопроводив это слово ещё более коротким.
Родин незаметно скрылся в туалете. Последнее, что он видел, был главный, который растолкал пожарников и методично, раз за разом, бил массивным кулаком Киреева в нос. Нос на глазах превращался в шляпку гриба.
После звонка, знаменующего собой окончание службы, Родин торопливо направился домой.
«Сейчас, — думал он в лифте, поднимаясь на свой седьмой этаж и замирая от сладкого предчувствия, — сейчас кончится первое апреля и снова начнётся октябрь».
Жена открыла как всегда с лениво-недовольным видом, но тут же замерла у двери.
— Вить, ты чего, сдурел? — уставилась она на Родина очумелым взглядом. — Сейчас Родин явится!
— Уже явился, — бледнея произнёс он.
— Где? — испуганно притихла супруга.
— Здесь.
— Да ну тебя, — отмахнулась она. — Дурацкая шутка какая-то, чё к чему… Ты чего пришёл-то? Сегодня же среда, не твой день.
— Домой шёл, — подыграл жене Родин. — Дай, думаю, загляну.
— Умничка, я рада. Но ты уходи, Витюш, быстренько. Сейчас этот припрётся.
— Ладно, — кивнул Родин. — Поцелуй меня напоследок.
Жена с готовностью припала к его губам млеющим поцелуем с привкусом давно забытой страсти и недавно слузганных семечек. Он уже и не помнил вкуса её лобзания.
Едва она отлепилась от его губ, Родин отвесил ей тяжёлую пощёчину.
— Стерва! — прокомментировал он своё действие.
— Ты чего это! — обомлела жена. — Ты дурак, что ли?
— Шалава!
— Да сам-то ты кто?! — взъярилась супруга. — А ну, пошёл отсюда, козлина!
По крайней мере, теперь он был уверен, что между его женой и Дёминым всё кончено. Но для верности нанёс ещё несколько быстрых ударов в болевые точки:
— Шлюха фригидная! Неряха! Неумеха!
И ввалился в лифт, прежде чем супруга метнулась в прихожую, к сумочке, где лежал шокер. Жена попыталась разжать дверь лифта, но к счастью ей не хватило сил.
Потом Родину пришлось долго петлять в лифте по этажам, потея от ужаса, прислушиваясь к топоту по тёмным лестницам и зловещему шлёпанью тапочек о пятки супруги — вверх-вниз, вверх-вниз. Наконец супруга утомилась и Родину удалось бежать.
Не меньше часа он слонялся по дождливым улицам и всё вертел головой, пытаясь определить, привычно ли она сидит на шее. Голова сидела как влитая. Наконец, уже изрядно промокнув, остановился у крыльца исторического музея. Из окошечка кассы ему улыбнулась дама в костюме Венеры Милосской и призывно махнула обрубком руки.
