Василь Ткачев - Под городом Горьким
Макар так и вошел с малым в хату, покачал, убаюкал и осторожненько положил драгоценную ношу на кровать, отступил в сторонку, с улыбкой кивнул: ишь, угомонился. Ну-ну. А когда дитя спит, то и пусть. У него те-перь одна забота – спать. Нехай спит... Не мешайте. За спиной старика стояли женщины, тоже глядели во все глаза на белый сверток, из которого выглядывало розовое беззаботное личико.
–Вот и все, бабы. Вот мы и приехали,– вымолвил Макар.– А ты, Дуня, отдохни. Тебе не помешает. Сегодня твой день. Мы тут как-нибудь сами. Чуешь?
–Не нужно было етого, люди, – развела руками Дуня.– Ой, и бутылки вон стоят! Да сколько ж всего! Вы что это, соседи? Нет-нет, что вы! Разве ж у меня денег нет? Разве ж я б сама не купила?
–Ты вот что, молодица.– Макар взял Дуню под руку, повел в другую комнату.– Ты вот что... Отдохни пока тут. Ну? Накупляешься еще и ты. Когда в армию будем провожать твоего парня или женить. Чуешь?
–Чую, дед, чую...– Дуня опустилась на краешек дивана, и на ее гла зах заблестели слезы, а потом покатились, покатились по щекам, по губам, солью отложились на языке. Бабы – двери ж настежь в другую комнату – видели, как плакала Дуня... Они молча переглянулись, кивнули одна другой, что примерно могло означать: «Вот так, бабы, вот так...» – и опять за работу, которую никто, кроме них, не мог закончить. Через минуту-другую к ним вышел Макар, шепнул:
–Доглядите за мальцом. Я пойду мужиков созывать. Будем столы ставить да начинать. А то что-то невесело в хате. Сумно...
Смыка никто не приглашал. Сам притащился в разгар застолья, долго царапался в дверь – в хате сперва подумали, что дети чьи-то забрели. Его-риха кинулась открывать, а вместо детей на пороге вырос Смык. В поклоне свесил на грудь голову, долго держал ее так, словно ждал, когда заиграет музыка и тогда он притопнет по половице, пустится в пляс. Для того, похо-же, и руку с кепкой отвел в сторону. Смык стоял в таком положении и стоял, наконец, выпрямился, показал глазами на стол:
–Крестины у вас, что ли? То-то я иду мимо и слышу голоса. Дай, ду маю, загляну. Можно?
Женщины были уже в подпитии – по рюмке взяли, а много ли им надо, поэтому встретили Смыка так, словно бы давно ждали его и если бы тот не заглянул, то что это было бы за торжество...
–Проходи, Смычок, проходи, родненький,– первая подбежала к нему Егориха. Она подавала-относила, поэтому сидела с краю, хотя какое там
«сидела», если хочешь, чтоб на столе не пустовала посуда.
–Смык, ну у тебя и нос – за километр чует!
–Проходи, садись,– потеснил женщин Макар.
–Дай, думаю, загляну,– устраивался на краю лавки гость.
–И не прогадал. Молодчина. Вот что значит нос на ветру держать!
–Ну, будет, будет вам, бабы,– буркнул Макар, потянулся к бутылке, забулькал в граненый стакан, кивнул Смыку: – Тебя ждет. За мальца... За Дуниного...
–Ах да-а! – Смык поставил стакан, из которого уже пригубил, вспомнил, что чешет напрямик, а надо бы свернуть в сторонку, поздравить, как и водится, виновницу веселья, поэтому поднялся, протянул через весь стол обшарпанную руку, крепко пожал ее ладонь.–Позволь, Евдокия, с мальцом тебя... Нехай здоровый растет, послушный, и все такое...
–Ты на нас не ровняйся, – послышался голос Егорихи.– Опоздал?
Опоздал. Штрафную тебе налили...
«Кому б плохо было, если б и вовсе не пришел?» – подумал, наверное, Смык, но для людей нашел другие слова:
–Штрафную так штрафную. Ну, за мальца твоего, Дуня.
Дуня молча кивнула, и все наблюдали теперь за Смыком. Сделалось так тихо, что было слышно, как в горле у Смыка булькало вино. Три раза: юк-юк-юк!
–Закусывай, закусывай. Смычок.
–Дай, думаю, загляну.– Настрой у Смыка постепенно подымался, заблестели глаза, словно вино зажгло в них крохотные лампочки, и он спер ва потянулся вилкой к ломтику сала, но передумал и вместо него подцепил на соседней тарелке дольку огурца, кивнул Дуне.– Это ж ты порадовала меня, Евдокия... Молодчина. Что значит – решиться. Смелость... Тут, брат, стратегия и тактика.
–Закусывай, закусывай.– Смыку не дать разговориться – самое главное, а то он заодно и глупостей столько наворотит, сколько от всего села за год не услышишь, поэтому Егориха взяла его под свою опеку, показывала, что брать, чем закусывать,– после первой чарки важно закусить, а не занюхать, особенно ему, Смыку.– Сало цепляй. Или мясо хотя... Наверх – огурчик малосольный.
– Ем, ем, кума. Все я ем. Дай, думаю...
– Ты вот что, Смык, – положил ему руку на плечо Макар, и тот тотчас умолк, перестал и жевать, повернулся к старику.– Пока мы тут гуляем, то и решим давай: кто, как не мы, мужчины, обязаны помочь Дуне?
–Ясно, мы. Ну.
–То-то! Теперь у нее хвост. Понимаешь? Дитя. Догляд и все такое, а девке надо и сотки скосить, и дрова привезть...
–Сделаем, дед, ты не сумлевайся! Все сделаем!
–Правильно. Хто, как не мы. Бабы, а вы чего головы поопускали? Песню затяните, что ли... В самый раз. Давайте песню! А может, еще по грамму да тогда?
–Давай еще по грамму,– выдохнул прямо в лицо старику Смык, загорелся.– А тогда можно не то что спеть – хоть и гопака врезать!
Но женщины уже затянули:
Послухайте, девки, где голубка гудёт,
Там молодая Дуня девичество сдает:
– Нате вам, девчата, девичество мое...
Макар тоже подключился, и хотя голоса не имел, как мог, так и подтягивал:
Я пойду подсяду к женскому ряду,
К женскому ряду – все будет до ладу.
Он пел, а заодно наполнил стакан Смыку, и тот, крякнув, молча выпил. Сидел, слушал. Петь Смык не мастак, но послушать – охотник. Задумчиво, серьезно слушает. Может, песня его и растрогала, раз так наморщил лицо Смык – вот-вот, кажется, брызнут из глаз слезы. Песня неожиданно опадает, новую женщины не заводят, и Смык пытается завладеть общим вниманием:
–Душу раздирает песня. На лоскуты. Дай, думаю, загляну... От и добре, от и посижу в хорошей компании.– Язык у него потяжелел, лампочки в глазах начали помаленьку гаснуть.– Ето ж, Евдокия, ты моя ровесница. Или нет?
–Я твоя ровесница! – громко отозвалась Егориха, и женщины рассмеялись.
–На случай войны ежели только,– постарался улыбнуться Смык.– Хех, ровесница. Я серьезно. Я у Евдокии спрашиваю: ровесница, а, Евдокия?
–А то забыл! – Дуня наконец почувствовала, что она не где-нибудь в гостях, а у себя дома, подняла глаза на Смыка.– Мы ж в школу разом бегали. Ты еще записочки писал на колене милиционеру, на Карликовой горке, когда тебя обижали. Что, скажешь, не было такого?
–Ето я вас догнал или вы меня?
–Тебя все догоняли.
–Ага. Ну. Все. Ловкие были, холера, вы... А я буксовал. Буксовал я.
Кондратьевна на лето работу даст, а я в колхоз иду, а не в школу. Алфавит из головы за лето вылетит до буковки, и тогда бытто снова в первый класс
ступаешь. И так вкруговую.
Смык поглядел на Макара, на женщин. Те отчего-то опять загрустили, носы повесили, только он пялился на них осоловелыми глазами и не мог до конца уразуметь, какие у них лица – веселые или нет, а поскольку не было слышно ихних голосов, распорядился:
–Подвесели их, Макар, а то сидят, как на поминках.
–Чегой-то мы на поминках, Смык? – забирая воздух открытым ртом, с придыханием вымолвила Егориха.– Вот посидим маленько да музыку заведем. Мишка, инструмент с тобой?
Мишка-гармонист – человек не молодой и не старый, сколько и помнят его деревенские, всегда он с гармонью на коленях: какая б гулянка в Искани ни затевалась, там и он, этот штатный деревенский музыкант. Мишка зашился в угол, сидит тихонько, о чем-то думает. Не окликни его Егориха, так и уснул бы в тепле. Он часто моргает круглыми васильковыми глазками, отвечает:
–Тут, на диване. А что, растянуть меха? Пора?
–Давайте, бабоньки, вспомним молодость,– говорит Матруна, оки дывает подруг задорным взглядом.
–Родины дак родины! – вскинул брови Макар и начал выбираться из-за стола, но его попридержал Смык.
–Погоди-ка, дед,–дернул за подол рубашки.–Не торопись. Пускай бабы разгон возьмут, тогда и мы заявимся. Дай, думаю, загляну...
–Чего ты хотел?
–Пускай бабы разгон возьмут...
Женщины, и правда, вскоре пустились в пляс в соседней комнате, не умолкала там гармонь, и только тогда Смык подлез к старику, обхватил его за голову руками, как щипцами, притулил к себе. Макар не упирался: чего только не придумает этот Смык, Бог с ним.
–Ну, слухаю, слухаю...
–Дед, что слухать... У меня нутро разболелось, как узнал, что Дуня, ето самое, родила... Будто что-то оборвалось там,– ткнул себя в грудь.– А я тебе секрет открою... Хочешь? Нет, ты хочешь?
– Ну. Открывай.
–Что «ну»! Э-э, ничего ты не понимаешь. Я ж ее любил, ага, любил. Вот,– и на глазах у Смыка старик увидел слезы.– То-то... Один раз даже из клуба провожал... Летом... Еще и целоваться полез, так она мне по гла зу – хрясь! С размаху. А за что? За что, дед? Матка спрашивает: кто ето тебе, сынок, печать под глазом поставил? Дуня, отвечаю. Какая Дуня? – спрашивает. Когда сказал, что Хустина, она едва оземь не грохнулась: тебе что, девок мало? И в слезы. Вот. Э-э, много чего ты, дед, не знаешь. А она, Дуня, и на тебе... Мальца. А моя ж Нина одних девок гонит, одну за другой. Когда уже тот сын появится – и сам не знаю. Все обещает: будет, будет сын. А где он, я у тебя спрашиваю, дед?
