Владимир Колотенко - Любовь? Пожалуйста!:))) (сборник)
Тихо-тихо, как только можно более тихо он стал пробираться своим стоном в ее святая святых. Она тихо посапывала. Потихонечку, ну вот так, вот еще, хоть на гран, хоть на чуточку… Да, прекрасненько… Все, казалось, у него получалось… Как по маслу! Но вдруг… Что такое?.. Он напрягся, она шевельнулась… Он затих… И потом снова, и снова… Что такое?!. Нет, не может быть! Да ты… Ах, ты девочка моя милая!.. Да ты еще совсем…
И он пошел на штурм этой нежной крепости. Штурм есть штурм, она тотчас проснулась: нееееет!
Он не слышал этого крика презрения и дрожащего страха.
– Неееееееет!
Он оглох!
– Мне же больно…
Ее бунт его теперь мало трогал:
– Я счас, потерпи…
Это было настоящее умопомрачение, шок, амок… У него помутился разум, и он ринулся сквозь нее, не разбирая дороги, напролом, как разъяренный слон, разрушая все на своем пути… Ревность? Нет. Ревность так не лечится. Это была обложная осада и потом невиданной силы и ярости штурм ее целомудрия!
У него хватило сил и носорожьего норова победить ее, непобедимую. Он взял ее силой на какой-то шкуре какого-то козла, когда они в пылу битвы свалились с постели…
– Теперь ты моя!
Он не мог в это поверить, но уже понимал: еще как моя! Он шалел. И шальной от счастья весь дрожал. Он чувствовал себя не только Аполлоном Бельведерским, но самим Александром Великим: чем я хуже?!. Вот и все твои зерна и амфоры, и все Аристо с Демисами Русисами и Гермесами, думал он… Теперь – ты моя!!! И ничья больше, понимаешь, ничья!
И она, дитя древнего мира, гордая дочь эллинов, приняла этот удар.
Когда все было кончено, он вдруг встал и зачем-то, не отрывая жадных губ от горлышка, вылакал пол бутылки. Коньяк приятно разлился по жилам, размягчил его тело и мозг. Для этого он и прихватил его сюда: вдруг удастся ее подпоить…
Через пять минут он уже, победитель! сопел, счастливый и важный…
А она закрылась в ванной. А потом улеглась рядом с ним. Утром же ее рядом не оказалось. Он нашел ее на той самой горе… Она была в белом свадебном платье, вуаль фаты прикрывала глаза… Солнце радостно освещало ее, словно получив право Небес сделать ее еще прекрасней. Он просто ослеп. Он не мог поверить, что она теперь принадлежит только ему. Она была, как та Ника, развязывающая сандалию.
Ветерок ласково трепетал в ее белых одеждах, а взгляд ее глаз был устремлен в бесконечность. Так, видимо, Пенелопа высматривала своего Одиссея.
Он подошел, счастливый, она коротко на него посмотрела. Шепот волн доносился снизу.
Больше ничего не было слышно. Затем она прошептала:
– Что же ты сделал?..
Ее шепота он, счастливый, не мог расслышать. Он подошел поближе и стал рядом.
– Я – его невеста, – сказала она, – и его жду! А ты… ты, а не я нарушил мою клятву. Тебе и платить. За себя я отвечу сама. Я – его невеста, – повторила она.
На это он улыбнулся:
– А теперь – моя…
– Я – запечатанная. Это – Завет с Богом. Распечатать имеет право лишь тот, кто…
– Кто?..
– Зачем ты меня сюда привез?
– А ты не догадывалась?
– Как ты не поймешь – мы же поклялись.
Он тряс головой: не понимаю…
– Зачем же ты вырядилась?
– Чтобы он увидел…
– Да сними же ты это платье.
– Ладно.
– И фату.
– Ладно…
Порыв ветра унес сначала фату, затем платье.
Она стояла совсем голая, Богиня! Воплощенная грация, она была само совершенство! И он просто ослеп. Блистательная и изящная, как та ее амфора, она была недосягаема для его рук и непостижима для его ума. Он потерял дар речи, затем, чтобы что-то сказать, произнес:
– Ты вся дрожишь…
– Да…
Когда он нашел ее на мокрых камнях, она была еще жива. Он взял ее на руки, она была без сознания… Вдруг открыла глаза. И, сделав усилие, попыталась улыбнуться.
– Вот видишь… – прошептали ее синие губы.
Он припал к ней всем телом, пытаясь согреть, она сжалась от боли. И он снова услыхал ее шепот:
– Не надо…
Ей трудно было дышать.
– Ты одно должен знать, – сказала она, – ты не дал мне времени тебя полюбить.
– Я уже вызвал врача.
Она улыбнулась и согласно закрыла глаза. Он попытался было встать, но она испустила тихий стон страшной боли. И подняла ресницы.
– Не надо, – повторила она, – я не…
Ее губы еще тихо шептали:
– …не нашла в тебе своего детства…
– Зачем, зачем же ты это сделала?..
– Когда он вернется сюда, ему камни расскажут…
Затем ее губы умолкли, и теперь говорили глаза.
«Ты не захотел этого понимать…»
Чистый взгляд ее был устремлен в чистое небо. Она пыталась еще что-то сказать, но вскоре и глаза замолчали.
Кроме ласкового плеска волн ничто теперь тишины не нарушало. Он смотрел на нее, а она уже смотрела в небо, как в вечность. Был уже июль, двадцатый…
Вдруг он ясно услышал:
«Ты разбил ее, как ту амфору, и семя твое не прорастет».
Он вздрогнул, оглянулся, никого рядом не было, и он догадался, чей это голос: с ним говорил его Бог. Ему хотелось заплакать, но не было слез. Он посмотрел на небо – оно было чисто и пусто, ни единого облачка. Но и Бога там не было. Он заплакал…
* * *Прошел год. И уже в октябре он купил себе дом на окраине Рио. Чтобы видеть статую Христа. И стал каждый вечер усердно молиться. Он хотел забыть Настю, но время от времени она являлась ему то во сне, то в каком-то кино о Греции…
Настя – как пощечина!..
Книжку Дюрренматта как «Грек ищет гречанку» он как-то прихватил с собой, чтобы забыть на какой-то скамейке, и забыл, как себе и пообещал.
Свадьба с Ингой была назначена на семнадцатое… Он пригласил всех друзей, купил обручальные кольца, невесте – роскошное свадебное платье с немыслимо умопомрачительным шлейфом…
А пятнадцатого в автокатастрофе осколком ветрового стекла ему отрезало…
Надо же! Как серпом…
Вечернее вино
Их уговор о том, что он, наконец, расскажет ей там, на море, чем он в жизни занят, остается в силе даже здесь, на безлюдном камне, под лучами летнего солнца, при легком ленивом шевелении моря. И отсутствие на его шее галстука не дает ему права нарушать условия этого уговора.
Не долго-то усидишь на не прогретой ребристой поверхности камня, можно встать или лечь, или прыгнуть в воду. Он встает, видит сквозь прозрачную, как слеза, воду камни на дне, видит краешек матраса и ее волосы, ее белый лоб, очки, и прыгает. И плывет какое-то время под водой с открытыми глазами, но камней уже не видит, только пугающую своей бесконечностью зеленовато-желтую толщу воды. Страха нет, но хочется поскорее вырваться из этой безмолвной стихии к привычному небу, солнцу…
Когда он снова взбирается на камень и стоит перед ней, как мокрая курица, но, втянув живот и выпятив грудь колесом, она только улыбается, но очки не снимает. Несколько случайных капель неосторожной воды, упавших с его руки ей на живот, не в состоянии заставить ее изменить позу.
Удивительно, но он мерзнет. Он решает растереться полотенцем, чтобы не дрожать, но вскоре понимает, что никакими полотенцами эту дрожь не унять. Что это, вернулась молодость?
Тогда в августе… Стоп-стоп! Никаких воспоминаний! Он дал себе слово навсегда забыть все, что было в том августе. Пора, да, пора. Началось, правда, все гораздо раньше. Та, с кем они тогда бродили здесь по абрикосовым тропкам… Стоп! Он запретил себе всякую память о том, что ушло навсегда. Да, прошлое больше никогда не заставит его терзаться воспоминаниями об утерянном счастье.
Сейчас его ничто не раздражает и он рад этим минутам абсолютного покоя. Даже крики чаек не привлекают его внимания. Он видит ее стройное красивое юное тело, водоворот пупка, по-детски выпирающие ключицы, яремную ямку, ямки на щеках, когда она улыбается… Она улыбается. Этого ему вполне хватает. Чего еще желать? Он благодарен судьбе за эти мгновения счастья на камне.
Она не произносит ни слова, но он слышит ее вопрос: “А у вас?” На его привычное “Как дела?” она никогда не отвечает, только спрашивает: “А у вас?”. И ему приходится самому отвечать.
Он не жалеет о том, что отказался от поездки в Йоханнесбург, хотя это была прекрасная возможность предоставить миру свою теорию. Он отказался от оваций признания. Зато он признан здесь и вполне удовлетворен тем, что располагается у ее ног на мокром полотенце. Без всякой дрожи в руках, в голосе. Он легко с этим справляется и вполне доволен собой.
Он, конечно, расскажет ей все, что обещал. Он давно ищет слушателя, кому можно было бы рассказать свою жизнь.
Розовые, ее розовые пятки! Господи, да она же совсем ребенок!
Она пришла к нему с каким-то совершенно никчемным, ничего не значащим вопросом, ответ на который не мог интересовать ее настолько, чтобы искать его в рабочем кабинете на исходе дня. Тогда он только заглянул ей в глаза. Потом ночью они ему не давали покоя. На следующий день он обвинил ее в том, что ее глаза украли у него сон. Она ничего на этот счет не сказала, присела на край кресла и попросила найти книгу.
