Бенуа Дютертр - Любовник № 1, или Путешествие во Францию
Прекрасная кухня, превосходное обслуживание. Люди, с которыми мы встречаемся, кажутся нам умными, чувствительными, образованными. Наши разговоры часто затягиваются до полуночи. Но хорошее вино, фруктовый сок и слабые наркотики гарантируют нам восхитительные ночи. Мы засыпаем на рассвете в объятиях по своему выбору. Днем, витая в облаках, мы наудачу встречаемся с родственником или старым другом. Умершие взволнованно поздравляют нас. Мы плачем, радуемся, вспоминаем прошлое и говорим себе, что отныне нет ничего невозможного. Мы одновременно чувствуем себя детьми, взрослыми и стариками и благодаря этим ощущениям испытываем полноту жизни.
Вначале ощущение вечности пугало меня. Я боялся, что мне станет скучно, как этим рантье, что топят в вине отсутствие воображения. Здесь же алкоголь не убивает, не ранит, не обезображивает, не вызывает мигрени. Все субстанции растекаются по телу как стимуляторы, и с утра до вечера перед нами стоит только одна цель: удовольствие…
* * *Я всегда любил рассказы о рае. В старом черно-белом фильме Фернандель внезапно выныривает из облаков с двумя белыми крыльями на спине. И разглагольствует о радостях вечной жизни. Каждый раз, когда я лечу на самолете, я смотрю в иллюминатор на это живописное дымчатое хлопковое море, где всегда светит солнце. Мне хочется верить, что рай находится именно здесь, на самом небе, как обсерватория. Блаженные резвятся и наблюдают в телескопы повседневную жизнь землян, которые когда-нибудь присоединятся к ним.
Сегодня днем я лежу в шезлонге на крыше нью-йоркского отеля, и мне кажется, что я парю над миром, охватывая взглядом все пространство и историю. Вон там, где океан, набережные Гавра и парижский поезд («единственный истинный рай — это Париж», как поется в куплете из оперетты); здесь, у моих ног, жизнь, которая неистовствует, рушится, строится.
Дремля в облаках, я смотрю на жизнь как на сон наяву, который ведет нас из одного места в другое, от одной встречи к другой, с некоторым сходством, с некоторыми продолжительными переживаниями. Наша жизнь похожа на ту, о которой мы мечтаем. Мой рассказ имеет соленый привкус моря; он перебирается с одного берега Атлантики на другой, ненадолго задерживается на парижских бульварах и бежит от бешеной собаки… Все эти приключения взаимосвязаны, и уходящее время кажется мне не таким трагичным, если смотреть на него как на рассказ, в котором я скольжу от одного эпизода к другому с любопытством путешественника.
* * *Дэвид задумался.
И сказал себе: а что если мир, который он любит, больше не существует? Мир городов и сел, путешествий и утраченного времени, развивающегося искусства, открывающего новые способы очаровывать. Все это утрачено в современном поверхностном обществе, занятом лишь рационализацией, рентабельностью, производством и воспроизводством.
В этом смысле, думал Дэвид, Америка действительно является центром мира, потому что она всюду распространила этот образ мыслей. Как Европа прошлого века, она придумывает свою собственную историю, ставшую историей всего мира. Более примитивную, но отныне более жизненную, чем история древних цивилизаций, для которых она стала примером.
Дэвид заметил, что такие же перемены происходят повсюду. Но нигде эта игра не выглядит настолько интересной, как здесь, в самом ее центре. Это красота американского бардака: ее дешевые претензии, но главное — ее неспособность контролировать самое себя, ее склонность к противоречиям.
Дэвид знает, что американский бардак тоже под угрозой, что Манхеттен потихоньку очищается, чтобы обеспечить комфорт туристам. Здесь, как и везде, организация хочет контролировать все. Но мир продолжает оставаться настолько сложным, что красота постоянно возникает тут и там.
Дэвид пришел к выводу, что эти организационные вопросы не так важны, как кажется, по сравнению с прогнозом погоды, с людьми, с которыми мы каждый день встречаемся, с воспоминаниями, которые нами руководят, с нашими насморками и романами.
* * *Перед тем как отправиться на ужин к матери, Дэвид повел меня на второй этаж Музея современного искусства. На стенах весь порыв зарождающейся, спонтанной, красочной, фантастической современности: Моне, Матисс, Пикассо, Боннар, Леже, Пикабиа, Кандинский, де Кирико… Порыв картин, кажется, отвечает размаху нью-йоркских улиц; здесь та же кипучая фантазия, та же уравновешенность XX века, самые нелепые надежды и самые ужасные катастрофы. Я заметил, что эта коллекция картин, такая свежая и «нью-йоркская» по своему духу, несет на себе парижский отпечаток. Американские студенты ходят по залам от одной таблички к другой, делая пометки: Пикассо, в Париже с 1904 года; Кандинский, французский художник, родился в России; де Кирико, в Париже с 1911 года; Грис, в Париже с 1906 года; Миро, в Париже с 1919 по 1940 год; Эрнст, французский художник, родившийся в Германии; Шагал, французский художник, родился в России; Дали, во Франции с 1929 года… Можно подумать, что в Париже происходило что-то невероятное; что-то, что продолжается здесь, в Манхеттене, в размеренном лабиринте небоскребов и авеню.
Через час мы снова движемся по 5-й авеню вдоль Центрального парка. Здания возвышаются над деревьями, как высокие утесы. Взобравшись по лестницам Метрополитен-музея, мы быстро прошли собрания старых художников. Зная музей, Дэвид безошибочно ведет меня в хорошо освещенный зал, где собралась большая толпа туристов и ньюйоркцев.
Не обращая внимания на помпезные фрески эпохи королей, современные посетители восторгаются импрессионистами. Среди этих картин Дэвид выглядит необычайно счастливым. Его глаз сразу же замечает малейшие вибрации: четыре тополя у дороги, Руанский собор в полдень. Повсюду он чувствует присутствие Моне. Но главным образом его взгляд буквально притянут к огромному, яркому, светлому и наполненному ветром полотну. Все его тело, кажется, охвачено морским ветром, красочными флагами, ароматами цветов «Сада в Сент-Адрес». Главные герои, недвижно, ждут его: отец художника, в канотье, по-прежнему сидит в своем плетеном кресле рядом с дамой с зонтиком; молодая пара разговаривает, опершись на балюстраду. Море волнуется. Парусники и пароходы входят и выходят из гаврского порта.
Нет ничего живее этого морского света. Перед этим пейзажем Сент-Адреса Дэвид восхищается, различая движение ветра и волн в бухте Сены, хотя цветущие сады у моря давно исчезли. Я же, отойдя на несколько шагов, наслаждаюсь, наблюдая за восхищенными взорами посетителей (американцев, азиатов, европейцев), смотрящих на этот гаврский пляж, как будто речь идет о квинтэссенции красоты. Мне хочется взять этих туристов за руку и сказать им: «Вы знаете, это место действительно существует; я родился рядом с ним». Я в восторге, что частичка Нормандии, в процессе истории, пересекла Атлантику, чтобы стать самым любимым пейзажем в большом музее города, олицетворяющего центр вселенной.
Оставив Дэвида, я вышел из Метрополитен-музея и направился в Центральный парк, где был еще больше взволнован, увидев, как вдалеке вырисовывается экстравагантная крепость Мид-таун, на крыше которой вертолеты казались стрекозами. Счастливый, я пошел к фасаду отеля «Плаза», огромного безе в стиле бель-эпок, прилепившегося к глыбе черно-белого небоскреба — огромного бисквита с кремом, который взмывает в небо, как весь этот город, возвышающийся над старинными домами; как будто нью-йоркский Нью-Йорк всем своим ростом защищает европейский Нью-Йорк, в котором хранятся ценнейшие картины конца XIX века, ставшие душой этого архаического и футуристического города; несколько ископаемых современного духа, найденных на гаврском пляже в то время, когда Париж был центром вселенной, а Нормандия — парижским садом.
Идя прямо, я спускаюсь по 5-й авеню к Даун-тауну, испытывая странное патриотическое чувство. Я мысленно повторяю себе: «Вот почему мне так хорошо в Нью-Йорке: потому что эта картина сохранилась здесь как гордость рода человеческого, эта картина была написана молодым Моне на пляже, по которому я ходил. Потому что век спустя я бежал из Гавра, мечтая пойти по стопам художников. Потому что сегодня, бежав из Парижа, я вновь нахожу Моне в центре Нью-Йорка, где все продолжается, где все начинается…»
Через час я достиг стрелки острова на месте морского порта у Саут-стрит, бывшего порта Нью-Йорка, превращенного в туристический базар. Именно вокруг этого прилавка в XVII веке образовался, а затем стал разрастаться город. Деревянные набережные соседствуют с красивыми устаревшими небоскребами Бруклина. У нью-йоркского залива, в точке соприкосновения Старого и Нового Света, я вдыхаю морской воздух с тем же соленым привкусом, как я вдыхал его в детстве, в гаврском заливе.
Я вырос на другой стороне морского пути между Парижем и Манхеттеном, в приморском городе, где забитые пассажирами поезда прибывали на пристань, откуда отправлялись трансатлантические пароходы. На протяжении ста лет пароходы, полные пассажиров, пересекали это море. И видимо, однажды один из пароходов перевез специальную посылку, охраняемую детективом: «Сад в Сент-Адрес», как будто то, что началось там, должно было продолжиться здесь. Идя вдоль берега моря, я поднимаю голову к черным небоскребам Уолл-стрит, в которых отражается зимнее солнце. Я снова вдыхаю запах моря и соли на оконечности Нью-Йорка, думая о старом агонизирующем Гавре и о живом континенте, который простирается передо мной, об этой новой жизни. Все только начинается.
